Возрождение

Мне нечем дышать. Понтифик неумолим, он настаивает! Что мне изображать? Апостолов? Откуда этот свет? И в нём ты… Донна! Лишь в свете мы можем увидеть себя и других, познать себя и других. Там, где тьма, не разглядеть ни себя, ни других. Я вижу свет, а в нём праматерь Еву с лицом златовласой Донны. Я смогу наполнить фреску хрониками сотворения мира, и уж никто из людей более не разлучит нас, Донна! О, Боже…

Подмостки устраивает друг Браманте. Он умудрился подвесить их на канатах, издырявив весь свод.

– Кто и как будет заделывать дыры, когда роспись завершится? – Поинтересовался я.

– Будет роспись, тогда и подумаем как прикрыть дыры, – отмахнулся Браманте.

Он лишь называет себя другом. Похоже, он в малой доле мой друг, а, может, и вообще недруг? Браманте вынуждает меня обратиться к понтифику Его Святейшество внимательно выслушал и позволил соорудить подмостки по моему усмотрению.

Мысль о сотворении мира захватила меня всецело. Я решился сделать эту работу один, потому-то и заперся в капелле. Ни учеников, ни подмастерьев, никого. Работал безудержно, засыпая на лесах в полном изнеможении. В первом сюжете как виделось мне, так и стало – «Сотворение Евы». И одиночество отступило.

Потом снизошло новое видение. Всевышний коснулся моей руки своею и прошептал:

– Где ты, там я…

Очнулся. Значит, Бог… был здесь? Нет, не то! Не был… Он – здесь! Я испытывал робость, касаясь моей Евы. Сейчас я исполнен силы… Таковым будет мой Адам… Сильный и божественно совершенный! Нет в мире разделения на людей и Бога. Все – Бог, бесконечный, всесильный, совершенный. Все и всё, что есть в мире – тело его. И я – Бог, и рука моя в его власти…

Божественное вдохновение управляет кистью, наполняя сиянием краски. Я – выражение Бога! Так пусть беспрепятственно творит он, проявленный во мне! Я воплотил себя в Адаме, а рядом – Бога, дарующего первочеловеку душу на жизнь и на вечность. Всё так, как было в видении. Творец коснулся указательного пальца моей левой руки… Почему левой? Я, Микеланьоло, – левша с рождения.

Вот почему могу бессмертье дать
Я нам обоим в краске или камне.
Запечатлев твой облик и себя;

Спустя столетья люди будут знать,
Как ты прекрасна, и как тяжка жизнь мне,
И как я мудр, что полюбил тебя.

Донна моя, отныне ты – Ева! Под сводом капеллы я признал очевидное: все люди – Боги. Точнее, Боги и Богини! Одни проносят по жизни мужской лик Бога, другие – женский. Только вот несём мы этот лик по-разному. Каждый сможет без труда домыслить, как несём. Не всегда на высоте… Но мы – на высоте, Донна! Так мы переживём себя и тлен, ибо любовь и Бог нетленны. Под сводом храма мы неразлучны как Бог и любовь. Сам Бог указует на священность нашей любви!

В Сикстинской капелле я явил миру совершенство и могущество Всевышнего, изобразив, как он разделяет свет и тьму. Показал, как Творец созидает солнце и луну. Я выразил Бога, благословляющего землю.

Наделенный силой творить, уже не мог прервать работу до тех пор, пока не заполнил фресками обозначенное пространство. Просветлённый ликом, я писал просветлёнными красками. Шестьсот квадратных метров живописи – невероятно! Но я сделал это!

Краски так ярки, так радостны! Это обычные краски, но они подобны взгляду человека. Замечала ли ты, Донна, что у одних людей взгляд отсутствующий, тусклый, у других – проникновенный, светящийся. Как взгляд передаёт внутреннее состояние человека, так и краски зависят, очень даже зависят от внутреннего состояния художника. Если творить одухотворенно, то краски могут прожить вечность. Сотворенная в духе живопись пребывает вне времени, потому-то она и не увядает с годами.

Четыре года я не замечал усталости и не заботился об удобствах. Божественный труд по библейским сюжетам мир увидел в День всех Святых. Я намеревался пройтись по фрескам посуху, так как это делали старые мастера, не вышло: леса уж разобрали, и мне не позволили их восстановить.

– Не сделать ли капеллу красками и золотом побогаче? Бедновато, бедновато, – размышлял понтифик.

– В те времена люди золота на себе не носили, – я был непреклонен, – а те, кто там изображены, и богатыми-то никогда не были!

Так всё осталось, как есть. Эта работа добавила мне известности как в Италии, так и в Европе. Лишь вернувшись к обычной жизни, я заметил, что четыре года с закинутой вверх головой не прошли для меня даром: я так испортил зрение, что несколько месяцев потом не мог читать и рассматривал рисунки не иначе как снизу вверх.

Я – мастер, зачарованный своим творением: каждый мазок в нём пронизан величием и силой абсолютной любви. Всякий раз, вглядываясь в купольную роспись капеллы, я смотрю, Донна, в глаза самому Богу.

Удел искусства более велик,
Чем естества! В ваяньи мир постиг,
Что смерть и время здесь не побеждают.