Возрождение

Как и в главном корпусе, в Косгроуве широкий коридор застелен ковром. Как и в главном корпусе, воздух здесь кондиционирован. Но на стенах нет картин, и в коридоре не играет фоновая музыка, потому что некоторые пациенты слышат в ней голоса, бормочущие непристойности или отдающие зловещие приказы. В коридоре главного корпуса некоторые двери стоят открытыми. Здесь они все закрыты. Мой брат Конрад живет в Косгроув-Холле почти два года. Администраторы Центра Мартина и его лечащий психиатр хотят перевести его в заведение для долгосрочного лечения (они упоминали Алоха-Виллидж на Мауи), но пока что я против. Здесь, в Каилуа, я могу навещать его после визитов к Эду и благодаря щедрости Хью могу позволить себе оплачивать его содержание.

Хотя должен признать, что прогулки по коридору Косгроува — настоящее испытание.

Я стараюсь идти, глядя только под ноги. Это нетрудно, потому что я знаю, что от дверей из атриума до маленькой палаты Кона — ровно сто сорок два шага. Это не всегда мне удается: иногда я слышу голос, шепчущий мое имя, но чаще всего — да.

Вы ведь помните партнера Кона, да? Красавчика с ботанического факультета Гавайского университета? Я не называл его имени и не собираюсь делать это сейчас, хотя, возможно, сделал бы, если бы он хоть раз навестил Конни. Но он не приходит. Если спросить его, он наверняка скажет: «С какой стати мне навещать человека, который пытался меня убить?».

Я могу назвать две причины.

Во-первых, Кон был не в своем уме… вообще не в уме, если на то пошло. Ударив красавчика по голове лампой, мой брат забежал в ванную, заперся и проглотил пригоршню валиума — маленькую пригоршню. Когда Ботаник пришел в себя (с окровавленной головой, на которую пришлось наложить швы, но в остальном целый и невредимый), он позвонил в службу спасения. Приехала полиция и взломала двери ванной. Кон вырубился и похрапывал в ванне. Медики осмотрели его и даже не позаботились прочистить желудок.

Кон не особенно старался убить Ботаника и самого себя — это вторая причина. Но, конечно, он был одним из первых пациентов Джейкобса. Вероятно, самым первым. В день, когда Чарли покидал Харлоу, он сказал мне, что Кон скорее всего излечил себя сам; остальное было просто трюком, ловкость рук и никакого мошенничества. «Этому учат в богословской школе, — сказал он. — У меня всегда хорошо получалось».

Но он солгал. Излечение было таким же настоящим, как теперешнее полукататоническое состояние Кона. Теперь я это знаю. Это меня обманул Чарли, и не однажды, а много раз. И все-таки — надо быть благодарным судьбе, да? Конрад Мортон много лет любовался на звезды до того, как я разбудил Мать. И он не безнадежен. В конце концов, он играет в теннис (хотя никогда не разговаривает), и, как я уже говорил, в волейболе он — настоящий монстр. Его врач говорит, что он начал демонстрировать больше внешненаправленных реакций (что бы это ни значило), и медсестры и санитары реже застают его стоящим в углу и бьющимся головой об стену. Эд Брейтуйэт считает, что со временем Кон может полностью прийти в себя; что он может возродиться. Я предпочитаю в это верить. Говорят, пока есть жизнь — есть надежда, и я не возражаю против этого, но верю и в обратное.

Надежда есть, стало быть, я жив.

Дважды в неделю после разговоров с Эдом я сижу в гостиной у моего брата и снова разговариваю. Часть того, о чем я ему рассказываю, — правда: заварушка в Харбор-Хаус с вызовом полиции, необычно большое поступление почти новой одежды в «Гудвилл», как я наконец сподобился посмотреть все сезоны «Прослушки»; часть выдумана, например, про женщину, с которой якобы встречаюсь и которая работает в пекарне «Гавайская казарка», или о долгих разговорах по «Скайпу» с Терри. Наше общение сводится скорее к монологу, чем к диалогу, и поэтому выдумки необходимы. Моя настоящая жизнь не дает достаточно материала: сейчас она обставлена скудно, как номер в дешевом отеле.

Напоследок я всегда говорю ему, что он слишком худой и ему надо побольше есть, и что я люблю его.

«Ты меня любишь, Кон?» — спрашиваю я.

Пока что он ни разу не ответил, но иногда слегка улыбается. Согласитесь, это тоже своего рода ответ.

В четыре часа свидание заканчивается, и я возвращаюсь в атриум, в котором тени – от пальм, авокадо и большого, искривленного баньяна — уже начинают удлиняться.

Я считаю шаги, лишь изредка поглядывая на дверь в конце коридора. Все остальное время я смотрю в пол. Если только не услышу нашептывающий мое имя голос.

Иногда мне удается от него отмахнуться.

Иногда – нет.

Иногда я все же отвожу взгляд от ковра и вижу, что пастельно-желтую стену коридора сменила древняя кладка серых камней, увитая плющом. Плющ мертв, и его ветви кажутся цепкими костлявыми лапами. Астрид была права: дверцы в стене не видно, но она есть. Голос доносится из-за нее, просачиваясь сквозь древнюю, ржавую замочную скважину.