Возрождение

— То, что сказал мистер Истербрук, — это правда? Она была пьяная?

Фонарь под машиной перестал двигаться. Отец выехал из-под нее на салазках, чтобы взглянуть на меня. Я боялся, что он разозлится, но вид у него был не злой. Просто несчастный.

— Были такие разговоры, а теперь, когда этот болван Истербрук брякнул это при всех, сплетня разойдется еще быстрее. Но вот что я тебе скажу, Джейми: это неважно! У Джорджа Бартона случился эпилептический припадок, он выехал на встречку, а она вывернула из-за «слепого» поворота. И все — капец котенку. Неважно, была ли она трезвая или валялась под приборной доской. Сам Марио Андретти не избежал бы этого столкновения. Преподобный был прав в одном: люди всегда хотят понять, отчего случается что-то плохое. Иногда причины просто нет.

Он поднял руку, свободную от фонаря, и наставил на меня испачканный в смазке палец.

— А все прочее — бред убитого горем человека, и никогда об этом не забывай.

В среду перед Днем благодарения у нас в школе был короткий день, но я пообещал миссис Морэн остаться после уроков, чтобы вытереть доски и привести в порядок нашу потрепанную библиотечку. Когда я предупредил маму, та лишь рассеянно отмахнулась и сказала мне быть дома к ужину. Она как раз засовывала в духовку индюшку, но я знал, что это не нам: на семерых такой не хватило бы.

Как оказалось, Кэти Палмер (большей подлизы вы в жизни не найдете) тоже осталась помочь, поэтому управились мы за полчаса. Я хотел было пойти в гости к Элу или Билли — поиграть в войнушку или еще чего, но я знал, что им захочется поговорить об Ужасной проповеди и о том, как в стельку пьяная миссис Джейкобс угробила и себя, и Морри (слух, который уже успел превратиться в непреложную истину). Поскольку мне этого не хотелось, я пошел домой. Стоял не по сезону жаркий день, окна у нас были открыты, вот я и услышал, как моя сестра ругается с мамой.

— Почему я не могу пойти? – спросила Клер. – Пусть знает, что хоть кто-то в этом дурацком городишке по-прежнему на его стороне.

— Потому что мы с папой думаем, что вам, детям, стоит держаться от него подальше, — ответила мама. Они были на кухне, а я к тому времени уже притаился у открытого окна.

— Я не ребенок, мам, мне уже семнадцать!

— Извини, но в семнадцать ты все еще ребенок. И если к нему пойдет молодая девушка, то на нее будут смотреть косо. Ты уж поверь.

— А тебе, значит, можно? Ты ведь знаешь, что Бабуля тебя увидит, а через двадцать минут разболтает по телефону на всю округу! Если идешь сама, то возьми и меня с собой!

— Я сказала, нет, и точка.

— Он вернул Кону голос! – не отступала Клер. – Как ты можешь быть такой черствой?

— Поэтому я и иду к нему. Не для того, чтобы у него завтра было чем поужинать, а чтобы выразить ему нашу благодарность, несмотря на все его жуткие слова.

— Ты ведь знаешь, почему он так говорил! Он потерял жену и сына, и был в полном смятении! Наполовину не в себе!

— Знаю. – Мама заговорила тише, и мне приходилось напрягать слух, потому что Клер расплакалась. – Но люди от этого испугались не меньше. Он зашел слишком далеко. Слишком. На следующей неделе он уезжает — оно и к лучшему. Когда знаешь, что тебя вот-вот уволят, увольняйся сам. Так хотя бы можно сохранить толику самоуважения.

— И уволят его, конечно же, дьяконы, — прошипела Клер. – То есть папа.

— У отца нет выбора. Повзрослеешь – поймешь и посочувствуешь. У Дика сердце кровью обливается.

— Что ж, иди, — сказала Клер. – Посмотришь, смогут ли пара кусочков индюшатины с картошкой скрасить то, как к с ним обошлись. Да он, наверное, и есть их не станет.

— Клер… Клер-Эклер…

— Не называй меня так! – крикнула Клер, и я услышал, как она побежала к лестнице наверх. Некоторое время она, конечно, подуется и поплачет у себя в комнате, но потом оклемается: такое уже было пару лет назад, когда мама сказала Клер, что в пятнадцать лет слишком рано разъезжать по кинотеатрам с Донни Кантвеллом.

Я решил побыстрее смыться на задний двор, пока мама не вышла со своим угощением. Уселся на качели из покрышки, не то чтобы прячась, но и не совсем на виду. Через десять минут я услышал, как закрылась входная дверь. Притаившись за углом дома, я наблюдал, как мама спускается к дороге с накрытым фольгой подносом в руках. Фольга блестела на солнце. Я вошел в дом и поднялся на второй этаж. Постучался к сестре в комнату, на двери которой красовался большой плакат с Бобом Диланом.

— Клер?

— Уходи! – крикнула она. – Не хочу с тобой разговаривать!

Ее проигрыватель орал во всю глотку песни «Новобранцев».

Мама вернулась примерно через час, – довольно долгой получилась передача угощения, – и хотя к тому времени мы с Терри сидели в гостиной перед телевизором и боролись за лучшее место на диване (посредине, где пружины не впивались нам в задницу), она едва нас заметила. Наверху Кон играл на гитаре, подаренной ему на день рождения. И пел.