Возрождение

Я помню паутину грунтовок, опутавшую наш городок, и как мы играли в шарики на школьном дворе во время холодных апрельских перемен, и как ветер шумел в соснах, когда я, прочитав молитву, ложился спать. Помню, как отец выходил из гаража с гаечным ключом в руке и в надвинутой на лоб кепке с надписью «Топливо Мортона», и даже грязь не могла скрыть сбитые в кровь костяшки его пальцев. Помню, как Кен Маккензи представлял мультики про моряка Попая в "Майти-найнти шоу" и как Клер с подружками отгоняли меня от телевизора, чтобы посмотреть, во что одеты девицы в шоу Дика Кларка. Помню закаты, от которых меня до сих пор бросает в дрожь, – красные, как кровь на кулаках моего отца.

Я помню все это и еще тысячу других мелочей, по большей части приятных, но уселся я за компьютер вовсе не для того, чтобы напялить розовые очки и предаться ностальгии. Избирательность памяти – один из худших грехов, приходящих с возрастом. У меня нет времени на всю эту чушь. Мы жили в провинции, а тогда жизнь в провинции была нелегка. Полагаю, что такова она и теперь.

Рука моего друга Элла Ноулза застряла в машине для сортировки картофеля. Он потерял три пальца, прежде чем мистер Ноулз сумел остановить взбесившийся агрегат. В тот день я был там и помню, как ремни машины вдруг окрасились в красный цвет. Помню, как Эл кричал.

Мой отец (вместе с Терри, своим верным, пусть и не до конца вникающим в суть дела помощником) довел до ума «Дорожную ракету» – Боже, как же ревел ее мотор! – и доверил Дуэйну Робишо участвовать на ней, свежевыкрашенной, с номером 19 на дверце, в Касл-Рокской гонке. Он перевернулся на первом же круге первого заезда и угробил машину. Дуэйн не получил ни царапины. "Наверное, акселератор заклинило", — идиотски ухмыляясь, сказал он. Только он произнес “оселератор”, и отец ответил, что единственный осел в тот момент сидел за рулем.

— Это будет тебе уроком: никому из Робишо не стоит доверять ничего ценного, — сказала тогда мама, а отец засунул руки в карманы брюк так глубоко, что стала видна резинка трусов. Возможно, он пытался удержать кулаки от необдуманных действий.

Сын почтальона Ленни Макинтош потерял глаз, когда наклонился к пустой жестянке из-под ананасов проверить, почему так долго не взрывается положенная туда петарда.

Мой брат Конрад потерял голос.

Так что – нет, не все тогда было таким уж замечательным.

В то воскресенье, когда преподобный Джейкобс впервые встал за кафедру, в церковь набилось больше прихожан, чем когда-либо собирали проникновенные, но маловразумительные службы пузатого, седого, добродушного мистера Латура. В День матери, который он называл Материнским воскресеньем, в глазах Латура неизменно стояли слезы: об этих подробностях мне рассказала мама, сам я мистера Латура почти не помню. Вместо пары десятков людей собралось вчетверо больше. У меня мурашки побежали по коже, когда их голоса во время Славословия взмыли вверх: «Славьте Господа, что шлет нам благословление, славьте его, мирские создания». Миссис Джейкобс аккомпанировала на органе, и ее светлые волосы, подвязанные простой черной лентой, переливались всевозможными цветами в лучах падающего сквозь единственный церковный витраж света.

Когда после службы мы всей семьей возвращались домой, поднимая парадной воскресной обувью облачка пыли, я оказался позади родителей и услышал, как мама выражает свое удовлетворение службой. И облегчение.

— Все-таки он такой молодой… Я боялась, что он начнет говорить о гражданских правах или отмене призыва, — сказала она. – А вместо этого мы услышали очень поучительную библейскую проповедь. Думаю, люди будут ходить в церковь. Как считаешь?

— Какое-то время будут, — ответил отец.

— О, великий топливный барон. Великий циник, — сказала она и шутливо шлепнула его по руке.

Как выяснилось, они оба оказались по-своему правы. Посещаемость с того дня никогда не опускалась до уровня мистера Латура – около дюжины прихожан, холодными зимними днями жавшихся друг к другу в продуваемом сквозняками зале церкви, отапливаемой дровяной печью, – но она постепенно снизилась до шестидесяти, потом пятидесяти и, наконец, сорока с небольшим человек, где и подрагивала, точно стрелка барометра в переменчивый летний день. И никто бы не смог обвинить в этом мистера Джейкобса, чьи проповеди всегда оставались ясными, приятными и опирающимися на библейские тексты (никаких будоражащих речей о Маршах свободы или атомной бомбе). Кое-кто просто перестал приходить, вот и все.

«Нынче Господь уже не так важен людям, — как-то раз сказала моя мать после особенно малолюдной службы. – Придет день, когда они об этом пожалеют».