Возрождение Зверя. Любовь за гранью 12 (СИ)

Произносил про себя ее имя и едва не кончал от осознания, что, да, Моя. Носит мою фамилию, улыбается мне, хочет меня. Такого со мной не было долгие пять сотен лет. Не просто полюбить, не просто желать ткнуть лицом в дерьмо Воронова, отобрав у него женщину, не просто позариться на идеальные формы… а сходить с ума каждый день. Много дней. К черту ваши наркотики. У меня был свой собственный. Самой высшей пробы. Сорта Марианна Мокану.

Как самый опытный дрессировщик, она могла раздразнить Зверя одним лишь жестом, тихим голосом, так невинно, и в то же время нереально порочно.

— А я люблю свой вкус на твоих пальцах, на твоем теле… на тебе…

И… к чертям весь контроль. И единственное, чего я хочу — это оказаться в ней до боли, до трясучки. Вонзиться в нее и таранить, исторгая крики и мольбы. Видеть, как катятся по щекам слезы, как закатываются от наслаждения глаза…

Рывком встать с ней на руках, опрокидывая на постель, нависая над ней, раздвигая коленом ноги. Устраиваясь между ними, заполняя рывком. Одним движением. По самые яйца. Застонать, когда она обхватит плотно меня изнутри, и рвануть вперед. Без раскачивания. Жестко. Вдалбливаясь в нее и рыча в голос, чувствуя, как меняется лицо, как печет десны, и жажда вонзить в нее клыки дерет горло. Как всегда с ней. Только с ней. Без тормозов. Бесконтрольно. И бешеное удовольствие, и необходимость, гребаная необходимость прервать заседание совета директоров и мчаться к ней, выжимая все из машины, чтобы сухо поприветствовать лучшего друга и едва не вынести из его дома свою жену, закинув на плечо, чтобы, добравшись к себе, наконец, утолить охвативший сознание голод.

Разорвать тонкую ткань трусиков, проникая в лоно пальцами и жадно наблюдая, как они скользят в розовую мокрую глубину и выскальзывают обратно. Влажные, блестящие от ее соков. Такая горячая моя девочка. Жаждущая. Склонить голову, проводя языком по ее плоти, смакуя вкус, который взрывается тысячами оттенков на губах. Втягивать в рот набухший клитор, ускоряя темп проникновения, вдалбливаясь в тесное лоно, чувствуя, как разрывается ширинка, как пот катится ледяным водопадом по спине, по лбу от дикого желания сменить пальцы членом. Ворваться на всю длину и почувствовать ту тесноту, что обхватит меня. Но еще больше я хочу слышать, как она кричит, как извивается от наслаждения, как просит войти в нее… взять по — настоящему.

* * *

Говорят, нельзя верить признаниям женщины. И когда-то я придерживался именно этой доктрины. А точнее, я не верил никому. Но слова женщины… они всегда были не больше, чем фоновый шум к моим мыслям о том, где и в какой позе я ее отымею.

Единственная девушка, которую я любил когда-то, не разговаривала вовсе. Мне достаточно было сияния ее глаз, трепета рук, и сбивавшегося дыхания… Мне достаточно было моей юношеской наивности, пусть даже для своих лет я был гораздо более искушенным во многих вещах, чем люди намного старше меня. Но я поверил тогда. Увы, смерть не позволила понять, был ли этот выбор правильным или нет.

И я поверил заново. Да, и как можно было оставаться черствым к ее словам. Я мог бы сдохнуть, бесконечно доказывая, что она произносила их искренне.

"— Тело, душа, сердце, кровь, мысли, желания. Все твое. Все принадлежит тебе…

— Я буду любить тебя вечно, малыш".

И мне хотелось чего-то особенного для нее. Хотелось, чтобы она не только услышала эти слова. Чтобы не только запомнила их. Я хотел, чтобы они касались ее кожи и всегда были с ней, напоминание о моих чувствах, обо мне самом. Пусть даже в виде браслета. Тогда я заново начал верить в вечность.

* * *

Я мог бы сказать, что все началось с приезда Романа Черновского, ублюдка, чудом оставшегося в живых после одной из наших с ним ссор. Я мог бы сказать, что все началось с приема, который давала семья Вороновых в честь дня рождения старшей дочери, я бы с удовольствием сказал, что все произошедшее оказалось следствием чьей-то невероятной жестокости и жажды мести…