Возвращаясь к себе

— С каким фэйсом? — не сразу понимает Дима. — Ах вот ты о чем. Хорошая ты подруга.

— Бывшая, — уточняет Таня. — Ленка со мной теперь не общается.

— И правильно делает. Слышала бы она тебя сейчас!

— Так ты ей небось передашь?

— И не надейся!

Дима швыряет на рычаг трубку — стерва! — возвращается к столу, садится, зажигает настольную лампу и так сидит, глядя в черное ночное окно. Он старается думать о Лене, но видит темный пустой класс, чувствует, как впиваются в его податливые губы жадные губы Тани, дерзкая рука резко дергает молнию, забирается внутрь его тесных джинсов, вызывая неподконтрольное его воле желание. Хорошо, что вошла Лена. Или… плохо?

Дима, как истеричная дама, хватается обеими руками за голову. Ему так трудно, так тяжело, так мучает плоть, особенно по утрам. Повезло еще, что есть длинный халат — в прошлом году купила мама.

— После ванны очень даже приятно, — сказала она в ответ на веселое недоумение сына.

Теперь этот халат просто спасает. Но, Господи, что же делать? С Танькой давно бы уже было все, а Лену он уважает. И чем больше говорят они о книгах, музыке, вообще — о жизни, тем невозможнее даже представить… Да, конечно, они целуются, но разве можно сравнить их целомудренные объятия с тем, другим, от которого в темном пустом классе кругом пошла голова и на мгновение — ослепительное, невозможное, он забыл обо всем?

Но ведь он без Лены не может! Без ее умных глаз, разговоров, улыбки — чудесно она улыбается и смеется, — без их все более частых встреч. Почему же тогда… Как за спасением, бросается он к телефону.

— Але? — звучит знакомый мелодичный голос.

— Ленча, ты как? Я просто так позвонил.

— Сейчас я ее позову.

— Ой, простите.

До чего похожи у них голоса — у Лены и ее матери, — просто невероятно похожи.

— Извини, я думал, что это ты.

Лена смеется.

— Все так думают.

— Ты не очень устала — днем, в лесу?

— Немного. Ноги болят.

Они болтают о том о сем, и Дима успокаивается, лютое напряжение, разбуженное Татьяной, покидает его. Успокоенный, ложится он спать.

Внезапно и бурно, резко, стремительно в город ворвалась весна. В считанные дни осели, расквасились, размокли и почернели сугробы, потекли ледяные ручьи, превращаясь в серебристые речки, лукаво заигрывая с прохожими, преграждая им путь, заставляя прыгать и изворачиваться, терпеливо искать обходные, узенькие тропинки. Потом подул резкий ветер, разгоняя, высушивая ручьи и лужи, вылетели из-под стрех перезимовавшие птахи, зачирикали задорно и весело, приветствуя теплое солнце, гоняясь за зернышками и крошками, радуясь и ликуя: пережили, перетерпели долгую зиму.

Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года…

За мартом пришел апрель. Что может быть лучше апреля? Проклюнулась нежная, незапыленная, весенняя зелень — клейкие, свернутые в трубочки крохотные листочки выглянули из почек. А небо… Какое высокое, чистое небо в апреле…

— Увидимся завтра?

— Ты же знаешь, я не отхожу от стола: скоро у меня выпускные. И у тебя, кстати, тоже.

— Ну и что?

— Давай после контрольной, как договаривались.

— Твоей?

— Димка, ты сумасшедший! Моя контрольная — как раз накануне вашей, городской, — сочинения!

— Ну и что?

— Заладил — что да что. Ты ведь, кажется, собираешься на филфак? Разве можно быть таким легкомысленным?

В голосе Лены строгие, учительские нотки. Она не понимает, она осуждает Диму.

— Ладно, — покорно вздыхает он. — Значит, после седьмого. Звонить, я надеюсь, не запрещается?

— Звони, конечно, — улыбается в трубку Лена. — И не вздумай, пожалуйста, обижаться!

— Да я и не обижаюсь, — грустно говорит Дима и неохотно вешает трубку.

Все правильно. Лена права, как всегда. Отчего же так муторно на душе? И стихи пишутся какие-то странные, дурные, почти неприличные:

И тонких рук рельеф надломленный
Вокруг неразвитой груди.
И я, горячей кровью вскормленный,
Теряю голову почти.

«Почти» — точно для рифмы, а значит, стихи плохие. Нужно взять себя в руки и заниматься. Это сейчас самое главное, от этого зависит, может, судьба. А любовь? Она разве не главное? От нее тоже зависит судьба. Но сейчас она мешает нормальному течению жизни. А когда не мешает? Судя по литературе, мешает всегда. Так что тогда — не любить?

Ты вся — людских несчастий памятник
И даль изменчивых морей.
Я жду тебя, как чуда праведник,
Как ждет прощения злодей.

— Костя, ты очень занят?

— Как все и всегда. А что?

— Я бы к тебе приехал.

— Валяй!

— Так ведь ты занят.

— Ну и что? Дружбу пока что не отменили, хотя, говорят, сие — рудимент ежечасно проклинаемого социализма. — Костя смеется. — Помнишь, как говаривал Михаил Светлов, когда друзья возмущались, что он звонит по ночам?

— Нет, — тоже смеется Дима, хотя не знает еще, в чем дело.

— Он говорил: «Дружба — понятие круглосуточное», и они смирялись. Так что — приезжай.