Возвращайтесь, доктор Калигари

– Вы фофаны какие-то, да? – сказал он. После чего выхватил пачку листовок из рук Эдварда Эшера, а когда Эдвард Эшер попробовал их вернуть, изящно отскочил подальше, и пара его дружков заступила Эшеру путь. – Вы чё это, фофаны, делаете? – спросил он. – Чё это за срань?

– Вы не имеете права… – начал было Генри Макки, но вожак молодежи тут подошел к нему вплотную.

– Это что такое – вы в Бога не верите? – поинтересовался он. Остальные тоже придвинулись.

– Вопрос не в этом, – сказал Генри Макки. – Вера или неверие – не суть. Состояние не меняется, верите вы или нет. Человеческое состояние – это…

– Слушай, – сказал вожак, – я-то думал, что вы, парни, каждый день в церковь ходите. А теперь ты мне трындишь, что фофаны в Бога не верят. Ты мне тюльку, что ли, вешаешь?

Генри Макки ответил, что вера тут ни при чем, и сказал, что вопрос скорее – в беспомощности человека в тисках определения самого себя, которое не он выводил, которое не изменить никакими человеческими действиями и которое состоит в фундаментальном противоречии с любым человеческим представлением о том, что должно иметь место. Пикетчики же просто подвергают такое положение дел радикальному пересмотру, сказал он.

– Ты мне тюльку вешаешь, – сказал юноша и предпринял попытку пнуть Генри Макки в промежность, но Макки вовремя увернулся. Прочие юноши, тем не менее, напрыгнули на пикетчиков прямо посреди Рокфеллеровского центра. Генри Макки швырнули на мостовую и неоднократно отпинали по голове, с Эдварда Эшера сорвали куртку, и он подвергся множественным ударам по почкам и другим местам, а Говард Эттл заполучил перелом ребра от юноши по имени Тесак, который двинул Говарда об стену и продолжал яростно колотить, несмотря на то, что зеваки пытались вмешаться (по крайней мере, некоторые). Все это произошло в крайне короткий отрезок времени. Плакаты пикетчиков изорвали и поломали, а их листовки разбросали повсюду. Полицейский, призванный зеваками, постарался изловить молодежь, но та сбежала через вестибюль здания «Ассошиэйтед Пресс», и он вернулся с пустыми руками. Пикетчикам вызвали медицинскую помощь. Сделали снимки.

– Бессмысленное насилие, – впоследствии сказал Эдвард Эшер. – Они этого не поняли…

– Напротив, – сказал Генри Макки, – они всё поняли лучше прочих.

На следующий вечер в 20.00 Генри Макки прочел свою лекцию в верхнем зале заседаний Плеймор-Лейнз, как о том и объявлялось в листовке. Публики собралось немного, но внимательной и заинтересованной. Голова Генри Макки была забинтована белым бинтом. Свою лекцию, озаглавленную «Что делать?», он прочел с четкой дикцией и хорошим произношением, а также – звучным голосом. Он был очень красноречив. А красноречие, как утверждает Генри Макки, на самом деле – единственное, на что мы еще можем надеяться.

Вверху на воздусях

1

Бак теперь видел, что ситуация между ним и Нэнси – значительно серьезнее, чем он воображал. Она проявляла недвусмысленные признаки склонности в его сторону. Склонность была такой острой, что иногда он думал: упадет, – а иногда: нет, ни за что не упадет; а иногда ему было все равно, и он всячески старался доказать себе, какой он мужчина. Означало это одеваться в необычную одежду и ломать старые привычки. Но как мог он расколоть ее грезы после всего, что они вытерпели вместе? всего, что они совместно видели и сделали после того, как впервые опознали в Кливленде Кливленд?

– Нэнси, – сказал он, – я слишком стар. Я неприятен. И надо подумать о моем сыне Питере.

Ее рука тронула то место между грудей, где висело украшение, датируемое, по его прикидке, периодом Первой мировой войны – тем знаменитым периодом!

Турбореактивный самолет, их «корабль», приземлился на колеса. Бак задумался об этих колесах. Почему их не срезает, когда воздушное судно так жестко садится с громыханьем грома? Многие до него задавались тем же вопросом. Недоумение неотъемлемо от истории легче-воздушности, дурачина. Это Нэнси, стоя у него за спиной в очереди на выход, предложила потанцевать на посадочной полосе.

– Установить раппорт с грунтом, – сказала она со своим обычным суховатым холодком, многажды усиленным в жарком блеске эдвардовско-пирожковых автоматов и таможенных деревьев. Они станцевали «гребешок», «меренгу» и «dolce far niente»[11]. На полосе было восхитительно: воздух густ от неописуемой витальности реактивного топлива и чувственной музыки выхлопа. На посадочные расклады опустили сумерки – да такие, которыми никогда не удостаивали Кливленд, ни до, ни после. Затем – надломленный, бессердечный смех и поспешная дорога в отель.

– Я понимаю, – сказала Нэнси. И бесстрастно глядя на нее, Бак предположил, что она и впрямь понимает, как бессовестно бы это ни звучало. Вероятно, рассуждал он, я убедил ее против своей воли. Человек из Южной Родезии зажал его в угол опасного лифта.

– Вы считаете, у вас есть право придерживаться мнений, отличных от мнения президента Кеннеди? – спросил он. – Президента вашей земли?