Возвращенье на родину

Они появились давно: в год войны; провожали повсюду меня – на прогулках, в трамвае; гонялись по Базелю; Дорнаху; я, ухватившись за Нэлли, не раз озирался, спускаясь с холма:

– «За деревьями прячется кто-то!»

– «Оставь: это – глупости…»

– «Кто за деревьями прячется?»

– «А какое нам дело…»

Шептали деревья:

– «Нас – много!»

Я видел фигуры: фигуры лемуров.

. . . . .

Я – умер; не здесь – еще в Лондоне; не было Лондона! смерть от разрыва – мгновенная смерть! – была в Гавре; и даже не в Гавре…

Я умер на бернском вокзале; мой труп отвезли уже в Дорнах; и Нэлли, и Бауэр, и Штейнер хоронят меня; возвращенье на родину – в до-рожденное, в старое – в то, что забыл, но что было, что помнилось через первые миги сознания: бредом глядела в меня моя родина:

– «Ты – в неживом!»

– «В необъятном!..»

Я спорил:

– «Я – в Берген».

Но мне отвечало:

– «Нет Бергена»

– «Нет ничего!»

– «Никого!»

. . . . .

. . . . .

В первый миг после смерти сознание, продолжая работу, сосредоточилось в мысли о том, что мой путь есть: Париж, Лондон, Берген… Но мысли вне тела есть жизнь: и вот жизнь путешествия до (Немецкого моря) расставилась в образах мысли: эфирное тело, разбухнув туда и сюда, было схвачено роем лемуров, в сознании проступающих силуэтами странных фигур, окружавших меня; и припомнилась репетиция в Дорнахе сцены из «Фауста»: сцены с лемурами. Штейнер поставил ее предо мною, как знак предстоящего: смерти!

И не было Лондона: мысль о Париже и Лондоне в миг умиранья держалась; и наконец мысль затаяла: образы многомерных пространств, закипающих гудами, шипами, блесками, всплесками и создающих в сознанье, привыкшем цепляться за сгустки из чувственных образов, впечатление моря, – восстали: –

– Зарывшись в безубразность брызг, я летел от Ньюкäстля до Бергена; шлепалось о деревянную палубу, перелетая за борт… все, что есть –

– сознаванье хватается за сообщенья духовной науки, которые помогают осилить: –

– пространство вселенной – внутри сознавания, –

– первое время иллюзия ощущений живет, как огромное тело, в котором любой кожный пункт ощущает себя отстоящим от ближнего пункта на расстоянии, равном пространству, положенному от земли до луны; и все пункты, тоскуя, себя сознают голосящими:

– «О!»

– «О!»

– «О!»

– «Навсегда: ничего, никого!»

– «О!»

– «О!»

– «О!»

Если бы сознавания ощущений растущего тела собрать в смутный образ, то он походил бы на грозный ландшафт океана; –

– видение моря загробной стихии впоследствии погасает, спадая, как кожа, перчатки спадает с руки; и –

– проносится прошлая жизнь, но в обратном порядке до мига рожденья; и – дорожденный, бушующий мир, возникает: сливаются миги сознанья вне тела (до нисхожденья сознания в тело младенца) с последними мигами (после выхода сознаванья из тела).

– Образуется круг мира «Я» (тут – начало мытарств путешествия):

– «Я – один!»

– «Навсегда!»

– «Никого…»

– «Никогда…»

. . . . .

Так я думал на палубе парохода «Гакона Седьмого…»

Не знаю, но… вот прочертилась луна из-за рваных туманов: и там – протуманилась даль; и вставали огромные волны, рыдающим гулом бросая на борт парохода кипящие фосфоры; приподняв воротник у пальто, принадвинув на лоб засыревшую шляпу с полями брюнетик (еврей из Ньюкастля), страдающий, как и я, подобравшись ко мне, посмотрел на меня и прошлепал сырыми губами мне в ухо:

– «В Россию?»

– «Да…»

– «Призваны на военную службу?..»

– «Да, призван, а – вы?»

– «Тоже призван…»

Соляные выплески шлепнулись, фосфорея, с размаху и – промочили мне ноги.

– «Ааа… ааа…»

– «Еще долго нам маяться»

– «Вам очень долго, а мне лишь до Бергена…»

– «Как, почему?»

– «Но послушайте», – лепетала фигурка, «послушайте: стыдно вам, взрослому человеку, спешить на побоище…» Глазки фигурки блеснули.

– «Так вы значит?»

Чуть было не сказал «дезертир…»

– «Не увидите больше меня; я – исчезну…»

Средь рваных туманов мелькнули в безобразность прочертни мачты, каната: ушли – в никуда.

В голосящий, в топочущий, дующий пузырями простор я кидался, безумствуя, из мигающей пены: засмертные свистени, перелетая чрез борт, упадали в такие же свистени дорожденного мира.

. . . . .

«Я – есмь» после смерти моей оказалось в том именно месте, где «есмь» ощущало себя до рождения; непосредственно, до вхождения в детское тело «Я» – было здесь именно: в необъятности из сплошной необъятности – необъятно! – протянуто было сознание к детскому телу, которое вскоре услышало гул необъятности за стенами голубенькой детской: как ужас, вставала картина пролета чрез море! А миг небывалых летаний вставал мне впоследствии – памятью…памяти.

Молнией пронизала меня моя жизнь…

. . . . .

И блеснула луна, озаряя безмерности; палуба опустела; фигура лемура пропала; я думал, что блеск, успокоивший все, водворивший покой (хорошо из вне-жизни рассматривать бывшую жизнь!) – мысль меня утешающей Нэлли; мы мыслями помогаем покойникам; души их, переживая мир чувств, как ландшафты, отчетливо знают, когда помогаем мы мыслями им; их ландшафты души проясняются блесками мыслей о них.

– Это – Нэлли…