Возвращение

Когда она подъехала поближе, я поняла по ее лицу, что она раздосадована. Джек преподнес ей пакетик кофе в зернах — ничего бесполезней нельзя было и придумать: мы не пили кофе и к тому же нам не в чем было его молоть.

— Долго же ты пропадала, — сказала я.

— Смотрела украшения — у Мэгги прелесть что за брошки, она их хранит наверху, в шкатулке.

— Ты и наверх поднималась? — спросила я. Мне это показалось неуместным.

— Ты бы поглядела на Джекову спальню! — Мама скорбно возвела глаза к небу, давая понять, что это за убожество. — Пол голый, кроме железной кровати, мебели никакой, на изголовье кровати четки висят, а на стуле его выходной костюм.

Мама, видно, была очень разочарована: едва мы вошли в дом, она швырнула пакет кофе в сумку, где хранилась всякая всячина — пробки, обрывки веревок, заржавленный консервный нож.

Через два дня, вернувшись из школы, я увидела у нашей двери машину и, решив, что у нас гости, прибавила шагу. Но, подойдя поближе, услышала крики и смекнула, что в наш дом пришла беда.

— Бедная ты моя, бедная. — Притянув меня к себе, мама запричитала и сказала, что к нам явился судебный исполнитель и, если мы не раздобудем денег, нас выкинут на улицу и нам придется бродяжничать. Тут в кухню вошел судебный исполнитель и попросил попить. Он маялся животом и должен был каждые два-три часа принимать таблетки. Мама предложила ему чаю, он отказался, но уйти не ушел, а морщил лоб, словно пытаясь понять, почему мы дошли до жизни такой — ведь у нас и дом, и мебель, и все как у людей. Он, по-моему, считал, что мама зря суется со своим гостеприимством, при таких малоприятных обстоятельствах оно, по меньшей мере, неуместно. Тогда-то судебный исполнитель заметил меня и, наверное, пожалел, потому что ни с того ни с сего спросил:

— А кто в твоей школе учится лучше всех?

— Я, — похвасталась я по простоте душевной.

Потом пришел сержант, мама попросила его отнять у отца револьвер, и они все втроем ушли в гостиную. Сквозь щелку в двери я видела отца — он стоял у камина с револьвером в руке, шляпа лихо сбита на затылок, на губах пена. Олицетворенная ярость, как ее изображают на картинках. Они урезонивали его, но чем больше они распинались, тем больше он бесновался. Внезапно мама кинулась вон, бросив на бегу, что мигом вернется. Вскочила на велосипед, помчалась по дороге, чуть не сразу же вернулась вместе с Джеком и вручила судебному исполнителю пачку денег в коричневом конверте. Тогда сержант подхватил отца под локотки и повел наверх, а отец, хоть и еле держался на ногах, бутылку виски с золотым ярлыком из рук не выпустил. Потом сержант ушел, а Джек остался и завел речь о юдоли скорби и терниях, уготованных нам на жизненном пути. Когда отец заснул, Джек скинул башмаки, прокрался наверх и вытащил из-под отцовской подушки револьвер. Еще он вылил чуть не все виски в кувшин, а бутылку дополнил водой. Мама перелила сбереженное виски в бутылку из-под лимонада и сказала, что виски пойдет на рождественский пирог. В кухне разило виски.

— Зато, миссис О, теперь вы убедились, кто вам истинный друг, и поняли, что Джек всегда к вашим услугам. — Он зашнуровал башмаки и собрался уходить. Мама постояла с ним на крылечке, и он что-то такое ей там сказал, на что последовал ответ, порядком озадачивший меня.

— Как я могу, Джек, — сказала мама жалким голосом, вернулась в кухню и стала молить бога смилостивиться над нами. Она говорила о моих сестрах и братьях, плакалась, что за их обучение нечем будет платить и тогда их уж точно исключат из закрытых школ, где они сейчас учатся, и им придется болтаться дома без дела. Когда вырасту, пообещала я ей, я разбогатею, мы переселимся в большой дом, заживем на славу и знать не будем, что такое долги и ссоры.

— Скажи спасибо, если ты вообще получишь образование, — мрачно сказала мама и принялась подсчитывать, удастся ли нам вернуть Джеку долг.

— Да он не обессудит, — сказала я, но мама была в этом не так уверена.

— Бедность она и есть бедность, голыши всем в тягость.

Но слово «голыши» вызывало в моей памяти лишь красивые речные камушки. Тут отец как закричит, ну мы и кинулись прочь из дому и затаились в ложбинке за деревьями, пока он не ушел. Мы наперед знали, чем все кончится: отец на несколько дней запропастится, загремит в больницу, потом явится домой и будет просить у нас прощения.

Домой отец явился через две недели и попросил меня пойти поглядеть с ним лошадей. Зарядил дождь, на полях стояли лужи, в них мелькали отражения пробегавших по небу облаков. У нас было три кобылы и жеребенок. Я боялась их разве чуть меньше, чем отца, — они были такие же здоровенные и своенравные, как он, и от них тоже было неизвестно чего ожидать. Когда мы пошли по полю, они с тихим ржанием понеслись к нам. Я хоронилась от них за отцовской спиной.

— Да не тронут, не тронут они тебя, — успокоил меня отец, когда кобыла забила копытом, словно гневаясь на нас. Поначалу кобылы носились как бешеные, но мало-помалу они утихомирились и стали тыкаться в нас мордами, в надежде полакомиться овсом.