Возвращение

Другая глубинная мечта Ника — о чистом, красивом и сильном женском существе рядом: такой полной близости не может дать друг-мужчина… Долго еще он меряет всех вокруг по себе — и люди для него прекрасны!.. Особенно женщины — воплощение всего незамутненного и верного нашим лучшим инстинктам. От тогдашней его молодой влюбленности «во всех» осталось несколько перегоревших романов и затяжная его привязанность — она уж холодна и замужем — к красавице Евдокии Сухово-Кобылиной… да по какой-то иронии судьбы — чувство к Нику ее младшей сестры Елизаветы.

Огарев стал суровее и грустнее. Считал теперь уж, с иронией над прежними своими помрачениями, что это прекрасно… быть может, единственное, что по-настоящему есть в жизни. Да проводит, коль она глупа как пробка… Но тут последовало новое продолжительное затмение. Что поделаешь, влюбленность у него долго еще будет связана с потерей зрячести. На этот раз пленил его восточный, огненный и изнеженный, облик Мэри — Марьи Львовны Рославлевой. С младенческими белыми зубками… Она — пензенская соседка Николая Платоновича и королева московских балов. Скоро она стала Марьей Львовной Огаревой.

Она любила блистать. («Женщина без сердца, даже без такта», — выразил свое о ней впечатление Герцен.) И любила акции солидных европейских компаний. Семейная жизнь началась с денежных споров: молодая жена была против белоомутских и акшенских затей.

Он старался удержать в себе представление о ней как о мадонне. Может быть, в оправдание перед чем-то высшим в себе, потому что, когда она в угоду их интересам говорила о «конститюцй» — с таким холодным и фальшивым видом и уставя в сторону его приятелей обнаженное мраморное плечо, то… больше всего он желал ее тогда, презираемую, публичную и ничью… поссорившую его со всеми друзьями. Он уже знал ей цену. Потому, к счастью, что разорвала она.

Она уехала без него в Италию. И вернулась властно и пугающе расцветшая, с ребенком от одного их приятеля, уже бросившего ее тогда. Явились новые поклонники и слава зловещей, всепокоряющей женщины… Она почиталась замужем — и свет все ей извинял.

А у него что оставалось в жизни? Беззаветно любимый им старый дом в Акшене, со старыми портретами, книгами, блестевшими без лака перилами, мирными скрипами. В нем его меньше мучают нервные приступы. Он усиленно занимается тут медициной, агрономией и «благоустройством» — распрей со здешними крестьянами. Беседует вечерами с ершистым и властным (добрейшей душой), тоже неудачливым сельским новатором «генералом» Тучковым — на самом деле он бывший полковник, уволенный со службы в пору следствия по делу 14 декабря, — из круга, близкого к декабристам. Кроме того, у Николая Платоновича годами тянулась свара с бывшей женой из-за развода. Он брал вину на себя и выделял ей капитал, она же принимала лишь второе. Марье Львовне нужно было положение в свете и имя. Дрязги… и стихи. Поэту трудно совмещать такое. Но только он и может это — не впадая в отчаяние, не уронив достоинства.

Да вот еще девочка одна… И к ней — полуотеческое и полулюбующееся. Да нет, полно — старше вдвое! — одно отеческое. Все это оттого, считал он сам, что первая его молодость со страстями прошла, но душевные силы остались. «И что-то пусто и голо в жизни». Женщины очень чувствуют этот возможный будущий интерес к себе. Наверное, что-то угадывала и Наташа Тучкова.

Маленькая соседка теперь уехала. Вот и к лучшему. Он будет желать ей доброго издалека.

Вернется «генерал» Тучков весной следующего года. И снова для нее с Еленой деревня. В цветущие, желающие всего семнадцать лет… Тучков на месте здесь, а что тут их жизнь? «Придется ссориться с его эгоизмом», убеждать его перебираться в дальнейшем в город. Грустно как: не задеть ее жизни своей тенью…

Что он видит в ней? — спрашивал он себя. Юность (а в его годы, укалывал он себя, это самое крепкое вино) и неосознанную ее талантливость…

Этой осенью неожиданно напомнила ему о себе давняя знакомая Лизонька Сухово-Кобылина — нашествием в деревню Огарева по пути в свое имение в соседнем уезде. Нагрянула с бестолковой бедноватой вереницей возков, с детьми, гувернантками и компаньонками и осталась на месяцы, объявив по оперной хабанере: «Меня не любишь, но люблю…»

Лизонька Кобылина была: прежние влажные черные глаза, всегда беспомощные при виде Ника губы и тяжеловатая у нее нижняя часть лица… В замужестве она — баронесса Салиас де Турнемир, звучит громко, но муж, французский авантюрист, спустил в карты ее состояние, да к тому же груб, чуть ли не бил ее. Она с детьми оставила его. Не частая пока что судьба: свободная женщина, при том, однако, что надо содержать детей. От нужды она — писательница. Да от настоятельной потребности в заработке — «про демократический интерес»… В журналах кручинились, но печатали.

Она показала однажды что-то из недавнего ему как признанному литератору.

— Повести вполне пригодные, но… — отозвался Огарев.

Он томился и заезжал иногда отдохнуть душой в пустующую усадьбу Тучкова в Яхонтове.

Как-то он показал ей как близкому другу письмо к «генералу» в Италию.