Возвращение

…Недавнее происшествие в Лондоне: отчаявшийся бродяга перерезал себе горло. Его вылечили в госпитале, судили — и повесили за самоубийство! Приведение приговора в исполнение было затруднено еще не зажившей раной, но осилили.

В мозгу Герцена билась потерянная и угрюмая мысль: как грязен человеческий зверь! (Больше относилось не к этим здешним обитателям…) Земной шар — неудавшаяся планета или безысходно больная… Дики казались после Ист-Энда респектабельно одетые люди в омнибусах.

Сын тревожил и радовал его своей горячностью и нервной подвижностью, в нем были восприимчивость и талантливость буквально ко всему. Но и хрупкость, опасность срывов. Он рисовал и неожиданно стал самостоятельно подбирать мелодии на скрипке. Первым отлично освоил английский, как когда-то десятилетним ребенком — французский и итальянский. Воспитание Саши шло вполне верно, считал Александр Иванович, как в свое время и его собственное, то есть бессистемно, вольно.

— АИ! Послушай… — Саша вошел со скрипкой.

«АИ» — это было возникшее у них в последнее время, когда сыну исполнилось четырнадцать, а отец был уже не молод, имя, слитое из инициалов Герцена.

— Наверное… Моцарт?

— Нет, не скажу, пока сам не отгадаешь! Старый Роджер и то знает…

Роджер был тот отказавшийся от дарового жалованья и маячивший в дверях швейцар. Еще у них в доме жила неизбывно неприкаянного вида Трина, горничная из Германии, трудно объяснить, почему нанятая Герценом, который теперь, после Гервега, с неприязнью относился ко всему тамошнему, вдобавок взятая им вопреки намерению иметь слугу-мужчину, исходя прежде всего из ее плачевного положения потерявшей место горничной: ей было под пятьдесят, она не знала английского, и ее никто бы не нанял на здешней бирже, кроме Герцена… И вот теперь он терпел в доме немецкую речь… Роджер же был почти любим Александром Ивановичем за невозмутимое молчание.

Старый швейцар знал, что сочиняет миниатюры сам юный сэр Александр. Знал о том и Герцен. Он хотел поощрить сына Моцартом. Позднее это увлечение у Саши прошло.

Он кончил играть, и его живое лицо, бывшее только что восторженным, стало почти неподвижным и словно бы осунувшимся. В нем были часты перепады — от горячности к поникшим плечам и застывшему лицу. Вот ведь что, не в первый раз подумал Александр Иванович: его сын одинок в огромном доме с пожилыми слугами… Герцен уже привык сознавать себя затерянным и чужим, всем чужим: что делать, друзей у него тут не предвиделось. Однако для сильного — одиночество и есть нечто близкое к подлинной свободе, говорил он себе. Сыну же плохо без сверстников. В здешнюю жизнь трудно включиться иностранцам — и у Саши нет товарищей. Но вновь: что же делать?! Вот скоро приедет Тата с младшею…

И все же права была Натали, в который раз вспомнил он: их Саша защищеннее Таты. (Как, наверное, трудно будет здесь ей!) Сын, переимчив, тут спасительное для него. В Италии, например, он скоро стал боек и смугл, мгновенно усвоил произношение, даже мимику; и в Лондоне за полгода неразрывно привык к зонту, хвалит ростбифы и, капризничая, выпрашивает пива.

— Однако же, Саша, покажи ученический лист! — вспомнил он об учебе сына.

Он занимался на дому с учителем из австрийских эмигрантов. Отдать его, такого болезненного в детстве, в здешние закрытые школы с неотапливаемыми спальнями и с телесными наказаниями было невозможно. К тому же для него, сына иностранца, была бы доступна только школа с невысоким уровнем обучения.

— Ну, отец!.. Ты же знаешь, у меня всегда «отлично». — Саша состроил гримаску подвижным и изящным ртом. Губы у него были как у Луизы Ивановны.

— АИ, милый, а я родился во Владимире?

— Да.

— Я помню его!

— Никак не можешь помнить — тебе только сравнялся год, когда мы переехали в Москву.

— АИ, нет, я помню: розовый купол громадный!

— Это проездом, в Берлине…

Сэру Роберту было восемьдесят два года, и он, не сразу расслышав звонок, шел теперь к калитке почти бесплотными шагами. Рядом с ним развалисто ступал престарелый дог в клочьях вытертой шерсти.

— Извините великодушно, вынужден вас обеспокоить: такова участь почитателей… — Герцен поклонился.

Оуэн посмотрел на гостя и пожевал губами, словно ему давно не приходилось говорить. Сказал ласково:

— Право же, меня никто не посещает.

Герцен ехал сюда дилижансом, впервые увидев лесной и полевой Девоншир. Дальше шел по засыпанной гравием проселочной дороге мимо имения здешнего баронета. Домик старого философа, как ему объяснили, находился за усадьбой, на окраине поместного парка.