Возвращение

Однако о теперешнем. При всех недюжинных обещаниях России, пока что она — затаившаяся жизнь. Вы хотите спросить о ее путях в моем понимании? Прежде о другом. Каково же русло, по которому до сих пор шел российский протест? Это стихийные бунты. Да сто пятнадцать достоверно известных самозванцев, которые своим заемным именем подымали. На Западе их было пятнадцать, странным образом «рифмуется»… Даже декабристы (самое недавнее по времени) пользовались мифом о гуманном наследнике Константине для отклика и одобрения в войсках. Фантасмагория российского протеста… Так бывает, когда нет прямого исхода. Но мы уже говорили, что причиной всему не покорность отупения, а слишком мощный и продолжительный гнет, начиная от половцев и татаровей, от нашествия которых мы заградили собой Европу. Русь, изнемогающая в своем терпении! Но не хотелось бы, чтобы ее пробудил новый свирепый нажим, чтобы море крови — и новый пробег по безвыходному кругу… России в неподвижности ее истории словно бы оказывалось необходимым время от времени выпускать лишнюю кровь, чтобы вернуться к прежней глушине… то есть малоподвижности от малокровия, ничего более тем не достигнув… Но неизменно вновь тяготея к безысходной для нее кровавой купели. Полно, будет теперь другим новое поколение Есть уже! Для него мы должны направлять здесь пока что почти в одиночку естественное движение истории…

— Острейший вопрос — о крови в будущем перевороте. Ведущий пропаганду не может не ставить его… Тут — вопрос вопросов для русского мыслителя.

— О да. Вопрос… Нельзя верить в одну какую-то спасительную меру, в том числе и в кровь (без нее, мол, не прочно). Я ненавижу это средство. Хотя для отпора не счел бы его несправедливым. Все поворачивается сейчас серьезно и жгуче, выходит за рамки партийных прений. Мы зовем, и коли идти — нельзя останавливаться на полдороге. Но мой долг при этом говорить о непреходящей ценности чужой жизни и души, человек — это невосполнимо! — Герцен помнит кровь, самовозгорание и распространение взаимной ненависти в сорок восьмом году и сколь дешево стоили тогда людские жизни. Поэтому — осторожней… Лишь как самую дорогую плату! Человеческая жизнь — ценность абсолютная. Многие доводы прочь, если она под угрозой. Так должно быть; и если история не пойдет таким путем — жаль ее. Снова он верит, что в России, подготовленной их усилиями, будет иначе!

Судьба ее колоссальна. Хотя нам не хватает сейчас той гуманности, что дается долгим просвещением. Да и просто благоустроенности и сытости не хватает…

…За окнами шелестел предрассветный ветерок. Звезда раскачивалась в ветках. Человек воспринимает и отчасти воспроизводит в структурах своего организма черты природы и климата, в котором он живет, — он стал теперь медлительнее и тверже, Герцен. Чуть грузен, но при этом у него как бы подсушенные усталостью — работой для газеты по десяти часов в сутки — черты лица.

Правда, на людях Александр Иванович немного другой: гости издалека — посетители, которых становилось все больше, должны были видеть его российским, оживленным, радушным… впрочем, это так и есть. У него теперь как бы два темперамента. А может быть, тут сказывались годы: ему сорок пять.

Звезда за окном повисла в мглистых ветвях и истаяла. Наступило новое его рабочее утро.

Глава двадцать вторая Визиты

— Это вы ли, Александр Иваныч! Я узнал тебя по карточкам! — На пороге стоял невысокого роста человек лет тридцати, в сюртуке, похожем на русскую поддевку, из-под которой виднелась пестрая рубаха, и в сапогах. С мелкими и слегка острыми чертами лица. Небольшие глаза его посматривали бойко.

— Вы-то, скажите, кто же?

Тот назвался.

Герцен был восхищен посетителем… Нежданного гостя не знали куда усадить. Он — настоящий волжский крестьянин, недавний крепостной, заработал денег и выкупился. Теперь вот — по европам. Звали его Селиверст Плесков.

Когда назавтра собралась разноплеменная эмиграция, герценовские посетители с веселой опаской смотрели на гостя, опрокидывающего разом стакан водки. Иностранцы беспокоились: он обожжет себе глотку! Но никакой пагубы не происходило. Глаза Селиверста к концу вечера покраснели от выпитого, но посверкивали ухарски, потому как гость решил потрясти здешних. Под конец он шутейно всплакнул и потянулся приобнять поляка… Тот был шокирован. Ну да ничего, простит хозяина.

— Как мы-то, стало, там, Александр Иваныч? Да что ж оно, житье — хорошая жизнь, лучшей-то не видали.

«Что же… суровость точек отсчета… Эх, российская жизнь, бездолье!» Герцен наблюдал. И Ник также впитывал гостя взглядом. Правда, помимо своих собственных дел Плесков мало что умел рассказать. Разбогател он на извозе, лошадей удачных заведя, дальше пошел в гору на пеньковой торговле; за жену, правда, еще не выплатил. В Германии недавно погостил, теперь вот тут.

— А что же вы, Александр Ваныч, жидкое всё пьете? (Имелось в виду красное вино.) Али супруга заругается? Черным хлебцем с солью заесть — запах и отобьет! — подзадоривал его гость.