Возвращение

Семь лет он не был в Куртавнеле. Он удивил его своим видом модернизированной усадьбы. Зеленели аллеи и лужайки, полноводные каналы огибали поместье. Когда-то он сам очищал их от камней. Умелец садовник завел передовое садоводство, создает новые сорта. Вымахали каштаны и тополя…

Ему показалось, что Полин холодна. Но нет, решил он, просто ему трудно после долгого перерыва вписаться в здешнюю жизнь и понять ее, все станет на свои места. Благо он прежний. Все та же размягченность души от пребывания в этом доме…

Полин в развевающейся розоватой блузе, так идущей к ее смуглой коже и горячим глазам (бурность жестов скрадывала чуть отяжелевшие руки и овал лица), спросила его властно:

— Что же, вы тут счастливы, милый друг?

— Счастье ведь как здоровье, если о нем не говорят, значит, оно есть. — Подумал: не поймут ли его так, что он обвиняет кого-то, и добавил кратко: — Все замечательно.

Чернокудрая Клавдия-Клоди (родилась без него) со своими крупными чертами лица была так похожа на Полин, что принял ее душой мгновенно — ее гортанный голосок, темные выпуклые глаза, смуглые четырехлетние ручки и образцовое платьице, как на взрослой. Она же была капризно настороженна с гостем.

Иван Сергеевич то и дело следил за нею взглядом, отвлекаясь от дочери Поли. Последовали ее ревнивые вспышки. Дочь перестала выходить к завтраку.

У Полинетты сложился крайне неровный характер. Она была русоволосой, немного скуластой, с крапчатыми зеленоватыми глазами. Ей четырнадцать, она была миловидным крепеньким подростком. Видимо, она ощущала какую-то свою противоположность здешней атмосфере, иную свою природу и то и дело выказывала строптивость.

Он говорил с ней о том, как он благословляет этот дом и что то же должна испытывать она. Но видел, насколько ей трудно чувствовать себя слегка чужой тут и обязанной. Не сразу, но ему высказали, что девочка была крайне неуживчива в последний год. Все семейство музыкально, и связанные с этим темы обычны за столом, Полинетте же доставляет удовольствие говорить уничижительно о музыке и передавать на ухо живущим на пансионе ученицам об их бездарности.

Может быть, подумал он, тут причина теперешней напряженности, возникшей между ним и куртавнельским кланом. Так или иначе, дочь следовало увезти из здешнего дома. Он решил определить ее в частный пансион в Париже.

…С обучением Полинетты было наконец улажено. И Иван Сергеевич нанял квартиру на улице Академии.

Покуда он воздержится от Куртавнеля.

Он практически один в Париже. Бродит по бульварам и бывает порой на вечерах в гостиных у русских знакомых. Уж на что, на его взгляд, пусты петербургские салоны, но здешние…

Впрочем, он российским парижанам весьма нравился, ему передавали, что всех интригует немного отсутствующее выражение его лица. Он выделяется в любой толпе благодаря высокому росту и осанистой фигуре, длинные его брови всегда насмешливо приподняты.

Проездом на брайтонский курорт он был в Лондоне у Герцена.

Возражал на его упреки в теперешней своей апатичности: «Называешь меня холодным и балованным ребенком. Увы! Я просто не в шутку, кажется, старик с недугами». Ныне, в канун сорокалетия, он стал нередко думать о смерти.

Но выдались у него месяцы, когда мимолетно светлее стало на душе. Такое бывает при встрече с очень яркой, дивной юностью. Девушка была в самом деле замечательно хороша.

Он думал о ней больше применительно к ней самой (ее судьба была необычна) и очень осторожно, со скорым отталкиванием, соединял себя мысленно с нею… Хоть и мила она была «как гётевская Гретхен». И ее семейство хотело бы породниться с Тургеневым.

Княжна Катиш Мещерская заставляла его пристально всматриваться в нее. Ей восемнадцать лет. Она из обедневшего аристократического рода. Светловолосая и с чертами лица северной камеи. Прелесть, думал он, да, к сожалению, по-русски не понимает ни слова. «Она родилась и воспитывалась здесь. Не она виновата в этом безобразии, но все-таки это неприятно. Не может быть, чтобы не было внутреннего, пока еще тайного противуречия между ее кровью, ее породой и ее языком и мыслями, — и это противуречие, со временем, либо сгладится в пошлость, либо разовьется в страдание. А мила она так, что и описать нельзя».

Девушке нравился знаменитый соотечественник, да и подходящих партий, людей с каким-то состоянием, вокруг не было, одни щеголеватые парижане — новые воротнички в долг. Старый князь и ее мать с парализованными ногами, которую возили в кресле, по-особому привечали Тургенева.

Но однажды он видел, беседуя с Мещерским, как, отраженная в зеркале, княгиня в соседней комнате вполне исправно ходит… Они были не в состоянии давать обеды и выезжать, отсюда — понял он — ее терпеливая жертва для поддержания достоинства семьи.