Возвращение

Вилли с гордостью рапортует, что он только что высмотрел петуха за сараем, поймал и зарезал, и все это - в две минуты. Он похлопывает мать по плечу:

- Этому мы научились на фронте. Недаром Вилли часто замещал повара!

Она смотрит на сына так, точно он проглотил бомбу. Потом зовет мужа и в изнеможении стонет:

- Оскар, посмотри, что он натворил: он зарезал племенного петуха Биндингов!

- При чем тут Биндинги? - недоумевает Вилли.

- Да ведь это петух молочника Биндинга, нашего соседа! О боже мой, и как только у тебя рука поднялась?

Фрау Хомайер в отчаянии опускается на стул.

- Не стану же я упускать такое жаркое! Тут уж руки как-то сами действуют.

Фрау Хомайер не может успокоиться:

- Теперь пойдет катавасия! Биндинг такой вспыльчивый!

- За кого ты, собственно, меня принимаешь, мама? - говорит Вилли, не на шутку обидевшись. - Неужели ты думаешь, что меня хоть одна живая душа видела? Новичок я, что ли? Это по счету десятый петух, которого я изловил. Юбилейный петух! Можем есть его со спокойной совестью: твой Биндинг и не догадается ни о чем.

Вилли умильно смотрит на петуха:

- Смотри у меня, будь вкусным... Мы его сварим или зажарим?

- Неужели ты думаешь, что я хоть крошечку съем от этого петуха? исступленно кричит фрау Хомайер. - Сейчас же отнеси его назад!

- Ну, я пока еще с ума не сошел, - заявляет Вилли.

- Но ты же украл его! - стонет она.

- Украл? - Вилли разражается хохотом. - Вот сказала! Я его реквизировал! Раздобыл! Нашел! А ты - украл! О краже еще можно говорить, когда берут деньги, а не все то, что идет на жратву. В таком случае, Эрнст, мы с тобой немало поворовали, а?

- Ну конечно, Вилли, - говорю я, - петух сам попался тебе в руки. Как тот петух командира второй батареи в Штадене. Помнишь, как ты тогда на всю роту приготовил куриное фрикасе? По рецепту: на одну курицу одна лошадь.

Вилли, польщенный, ухмыляется и пробует рукой плиту.

- Холодная, - разочарованно тянет он и обращается к матери: - У вас что, угля нет?

От треволнений фрау Хомайер лишилась языка. Она в состоянии лишь покачать головой. Вилли успокаивает ее:

- Завтра раздобудем и топливо. А на сегодня возьмем этот стул: ему все равно пора на свалку.

Фрау Хомайер в ужасе смотрит на сына. Потом вырывает у него из рук сначала стул, затем петуха и отправляется к молочнику Биндингу.

Вилли искренне возмущен.

- "Уходит он, и песня замолкает", - мрачно декламирует он. - Ты что-нибудь во всей этой истории понимаешь, Эрнст?

Что нельзя взять на растопку стул, хотя на фронте мы сожгли однажды целое пианино, чтобы сварить гнедую в яблоках кобылу, это на худой конец я еще могу понять. Пожалуй, понятно и то, что здесь, дома, не следует потакать непроизвольным движениям рук, которые хватают все, что плохо лежит, хотя на фронте добыть жратву считалось делом удачи, а не морали. Но что петуха, который все равно уже зарезан, надо вернуть владельцу, тогда как любому новобранцу ясно, что, кроме неприятностей, это ни к чему не приведет, - по-моему, верх нелепости.

- Если здесь поведется такая мода, то мы еще с голоду подохнем, вот увидишь, - возбужденно утверждает Вилли. - Будь мы среди своих, мы бы через полчаса лакомились роскошнейшим фрикасе. Я приготовил бы его под белым соусом.

Взгляд его блуждает между плитой и дверью.

- Знаешь что, давай смоемся, - предлагаю я. - Здесь уж очень сгустилась атмосфера.

Но тут как раз возвращается Фрау Хомайер.

- Его не было дома, - говорит она, запыхавшись, и в волнении собирается продолжать свою речь, но вдруг замечает, что Вилли в шинели. Это сразу заставляет ее забыть все остальное. - Как, ты уже уходишь?

- Да, мама, мы идем в обход, - говорит он, смеясь.

Она начинает плакать. Вилли смущенно похлопывает ее по плечу:

- Да ведь я скоро вернусь! Теперь мы всегда будем возвращаться. И очень часто. Может быть, даже слишком часто.

Плечо к плечу, широко шагая, идем мы по Шлоссштрассе.

- Не зайти ли нам за Людвигом? - предлагаю я.

Вилли отрицательно мотает головой:

- Пусть лучше спит. Полезней для него.

В городе неспокойно. Грузовики с матросами в кузове мчатся по улицам. Развеваются красные знамена.

Перед ратушей выгружают целые вороха листовок и тут же раздают их. Толпа рвет их из рук матросов и жадно пробегает по строчкам. Глаза горят. Порыв ветра подхватывает пачку прокламаций: покружив в воздухе, они, как стая белых голубей, опускаются на голые ветви деревьев и, шелестя, повисают на них.

- Братцы, - говорит возле нас пожилой человек в солдатской шинели, братцы, наконец-то мы заживем получше. - Губы его дрожат.

- Черт возьми, тут видно что-то дельное заваривается, - говорю я.

Мы ускоряем шаги. Чем ближе к собору, тем больше толчея. На площади полно народу. Перед театром, взобравшись на ступеньки, ораторствует солдат. Меловой свет карбидной лампы дрожит на его лице. Нам плохо слышно, что он говорит, - ветер неровными затяжными порывами с воем проносится по площади, принося со стороны собора волны органных звуков, в которых тонет высокий отрывистый голос солдата.