Возвращение блудного сына

Что-то надломилось в артели после малаховской «свадьбы». Через день неожиданно угодил в кутузку за пьяное безобразие Фока Ескин по прозванию Худой Мужик. Он был низенький, сварливый, давно и безуспешно бегающий к знахаркам лечить дурную хворь. Во время работы, наклоняясь за камнями, он забавно совал головой вперед, словно подныривал. Постоянно сосал толстые губы — они еле угромождались под тоненьким, горбатым, клювиком сидящим на лице носиком — и отверзал их только для того, чтобы изрыгнуть очередную непристойность. «Тюня Страм» — это было еще одно прозвище Фоки, им наградил его Анкудиныч.

Отработавшись, артель отправилась искать его по питейным и милицейским местам. Нашли, уговорили отпустить на подписку: хрипели, стукали в грудь перед начальством, а когда, выручив Худого Мужика, отправились домой, заглянули, не сговариваясь, в трактир и там жестоко напились все. Началось с подначек, нервных, торопливых, а кончилось дикой дракой возле трактира — там бились насмерть, лицо в лицо, и ни у кого не было пощады друг к другу. Видно, не случаен был всплеск этой дикой ярости у людей, изможденных тяжкой, в наклон, работой в страшном зное, обрушившемся на город. А может быть, так раздражающе подействовал на них вид чужого счастья? Наверно, и так.

В больницу, однако, никто не попал. После драки обезумевшие артельщики, каждый сам по себе, разбежались по городу, но через час снова собрались у трактира, словно сговорились, и, матерясь угрюмо, потащили избитых товарищей в убогое свое жилище.

Туда прибрел следующим утром и Малахов, не нашедший артели на прежнем месте работы.

Сильно избиты были, лежали и не вставали только двое: Худой Мужик и Филька, самый молодой артельщик. Остальные ходили бочком, виновато, тихо опохмелялись и что-то бурчали по углам. Кузьма, Филькин отец, сидел возле него на табуретке и негромко подвывал: то ли пел, то ли плакал.

Иван Зонтов, конфузясь, перхая и сбиваясь, рассказал Малахову вчерашнюю историю. Тот поудивлялся и, отказавшись от предложенной водки, направился к Фильке. Парень потянулся к нему, пытался улыбнуться разбитыми в кровь, подернутыми коростой губами.

— Вот беда-то, Никола, — зашипел он. — Гли, как утартали, а ведь я только и делал, что разнимал их.

— Вот и получил! — буркнул Малахов. — Молодой, не знаешь, что в драке, как и в любом другом деле, самому злому и самому доброму одинаково достается: обоим на полную катушку.

Филька что-то заобъяснял, заторопился, но Николай не слушал, пробирался к двери, качая головой в висящем над потолком махорочном дыме.

Он пошел домой. Когда почти подходил уже к дому — вдруг выскочила из-за угла роскошная пролетка извозчика-лихача, свистнула мимо, ударила в плечо лакированным крылом и сшибла на мостовую. Правда, нельзя сказать, чтобы сильно расшибся… Но странно, странно начинался день — тревожно и опасно!

34

Милон:

Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,
Равное мучение терплю;
Уж сказать и взором я тебе не смею,
Ах! ни воздыханьем, как люблю.
Все любовны знаки в сердце заключенны,
Должно хлад являти и гореть:
Мы с тобой, драгая! вечно разлученны;
Мне тебя осталось только зреть.

Прелеста:

Жизнь мою приятну пременил рок в злую,
Сладость обращенна в горесть мне;
Только ныне в мыслях я тебя целую,
Говорю с тобою лишь во сне.
Где любови нашей прежние успехи,
Где они девалися, мой свет!
О печально сердце! Где твои утехи!
Все прошло, и уж надежды нет.

Слова хоть с трудом, но можно было разобрать: написаны они были карандашом, с бесчисленными ятями, внизу огромного листа бумаги, являвшего собой картину. Два бесформенных, расплывшихся аляповатых пятна — красное с голубым, а вверху, посередине — большие жирные точки: желтые, красные, зеленые.

От продолговатых пятен, обозначающих незадачливых любовников, отходили навстречу один другому пересекающиеся посередине линии — руки, что ли?

Николай и Маша старались не смотреть на Абдулку. Маша подошла, поцеловала в макушку: «Эх, мальчишечка, спасибо. Дай-ко я тебя подстригу». Рот Абдулкин дернулся, брызнули слезы. Он взвыл и, оттолкнув Машу, бросился вон из избы. Зацепился за порог, грохнулся в сенках, завыл еще громче и был втащен Малаховым обратно в горницу. Беспризорник всхлипывал и содрогался от ненависти, пока ко лбу его прикладывали пятаки, и бормотал:

— Сожгу, сожгу купчину, мироеда, сплутатора! Это он нарочно такие краски сунул.

— Ну и не рисовал бы ими! — успокаивала его Лебедяева. — Взял бы карандашики цветные — да и благословясь. Чем плохо? А то — купец, купец…