Возвращение Филиппа Латиновича

От этих усталых и сонных дум, что роились в голове, точно досадливые комары, его вдруг охватило страшное ощущение, которое на протяжении двух последних лет он испытывает то совершенно явственно, то смутно: реальная жизнь все больше приобретает черты потустороннего мира.

Явления жизни по сути дела не имеют между собой никакой внутренней логической и разумной связи! (Мысль, конечно, дьявольская и нездоровая.) Они существуют и развиваются одно рядом с другим, одновременно, подобно дьявольскому симультанеизму фантастических сюжетов Иеронима Босха или Брейгеля, — одно в другом, одно рядом с другим, одно над другим, в сутолоке, в бреду, в неистовстве, и так с начала и до конца. Огромные закопченные колокольни с головами драконов на выцветших желобах, мраморные зады, и тут же толстая Каролина, английские лошади, bon jour, monsieur — голос сойки в клетке, и все тает, как шоколад в серебряной бумажке, все медленно тащится, как повозка Йожи Подравца, все глупо и топко — как Паннония! Голые животы, тайные драмы, нездоровое детство, печать которого он носит на себе вот уже сорок лет, — все, точно облака, громоздится в бесконечных вариациях, чтобы в один прекрасный день растаять как туман и выветриться как смрад отхожего места: непонятное движение чего-то огромного, что разлилось в мироздании, свернулось в клубок, как сытый удав, и само себя пожирает, изблевывает и вулканизирует в смоле и смраде. Беспорядочное движение, паническое брожение материи без причины и внутреннего смысла: само по себе живет и умирает и снова рождается, возникая, как вода, как грязь, как пища. Борется, ест, переваривает пищу, испражняется, глотает и бродит по кишкам, дорогам, оврагам, воде. В одном месте начинает увядать, а в другом — буйно разрастается, как бурьян на свалке, и все это по сути дела какая-то дьявольщина, но дьявольщина, наделенная плотью, сильная и неискоренимая. Ни целеустремленности, ни созидания, одна лишь первобытная глухая чащоба, паннонское болото, непролазное и мрачное. Полотна Филиппа, его книги, исследования, эссе о живописи, о проблемах цвета, о свете как творческом стимуле и рядом — ульи, домишки под соломенными крышами и спальные вагоны экспресса! Его восприятие женщины и тут же — извозчик, который сидит возле него и ждет морских оленей, либо толстые краснощекие отцы церкви в роли астматичных любовников в фиолетовых шелковых фелонях, приживающие незаконных детей с сиделицами табачных лавок. Житейские мелочи разрушающего действия! Кругом одни лишь изрытые муравейники, гнилые крыши, истлевшие гробы!

Филипп трясется в повозке, и мысли его пенятся, точно углекислота в стакане содовой; процесс шумный, бурный и освежающий — думать образами и упиваться их многоликой сменой.

* * *

Миновали утренний бедлам Краводера: едкий запах аммиака от навозных куч и хлевов, мычание коров и топот копыт по грязной дороге, гогот гусей во дворах, скрип дверей винных погребов, откуда выглядывал какой-нибудь толстощекий болван с жирной шеей в меховой шапке и с трубкой в зубах, любопытствующий узнать, кто это проехал через Краводер. Для свиных, заспанных глазок событие, конечно, незаурядное: извозчик и на нем чужестранец с чемоданами!

«Торговый агент или помощник уездного начальника из Ялжабета? А может, шпион? Всякий сейчас сброд шляется по свету!»

В окнах краснел прошлогодний перец, в сетках на кольях заборов сушился сыр, кукарекали петухи, куры ошалело перебегали дорогу перед самыми колесами пролетки и между копытами лошадей. Занималось влажное, росистое утро. Сквозь утреннюю дымку все сильнее пробивалось теплое апрельское солнце. Вороной жеребенок, с густой волнистой гривой на красивой крутой шее, весело ржал, семеня рядом с Йожиной кобылой; поравнявшись с выгоном, он оторвался от повозки и бешеным карьером помчался к колодцу, где парни поили лошадей. В корытах поблескивала вода, слышалось постукиванье деревянной бадьи, оживленный гомон людей и топот вороного жеребенка в облаке пыли — все было радостно, полно движения, весело, живо.

На краю села им встретились две монашки.

— Тьфу, черт бы их побрал! — буркнул Йожа Подравец себе под нос. — Этих еще не хватало!

Каждая честная сестра несла полное лукошко яиц. Увидев неизвестного господина в повозке, обе подобострастно и низко поклонились, вероятно приняв его за представителя власти, а властям никогда не мешает поклониться. Церковь уже две тысячи лет ходит вот с такими полными лукошками яиц — сколько за это время переменилось властей и в городах, и в экипажах на провинциальных дорогах, но политика малых знаков внимания никогда еще никому вреда не приносила.