Возвращение Филиппа Латиновича

Мрачные женщины в толедских накидках, с отсветами солнца на крахмальных белых крылатых клобуках снова всколыхнули в голове Филиппа мысли о параллелизме явлений: монашки в своих одеяниях с четками и странными крылатыми клобуками, два невиданных заморских попугая, выросли из краводерского болота словно два страшных символа. Обезьяны и попугаи столетиями могут жить бок о бок в одной клетке, как два разных вида животных! Бродят эти две черные женщины по грязным хижинам, воруют у скотоводов и извозчиков яйца и тащат их в лукошках в свои далекие муравейники. Лежит пятитысячелетняя грязная Паннония, хрюкают свиньи, ржут лошади, а эти мерзкие попугаи воруют, точно куницы, у паннонцев яйца, хоть у каждой есть свой витязь и святой в доспехах, так сказать, покровитель и небесный любовник! Расстояние между этими двумя мирами — непреодолимое! А он, безбожник, западник, взбалмошный чудак, неврастеник и декадент, едет на повозке Йожи Подравца по Краводеру весенним утром, когда все в движении, цветет, наливается, когда все вокруг кружится, как это скрипучее колесо, что прокладывает новую колею поверх множества следов бесчисленных, исчезнувших в тумане толп. А все, в сущности, бессмысленный хаос!

Звонким ударом серебряного топора, отзвуком паровой пилы, в ослепительном блеске верчения острогранного диска, в высшей, какой-то сверхъестественной вибрации нашего времени, точно бритва рассекая вещи и понятия и модулируя ясным чистым звуком высокого тона, как верхнее «си» в камертоне, дерзко и победоносно запел пропеллер и пронесся где-то над головой звуком архангельской трубы. Два мира: Лондон — Белград — Бомбей За три дня и краводерский винный погреб да монашеские лукошки с яйцами! Паннонское болото и надвигающаяся цивилизация!

Над хижинами-свинушниками и шелковицами — отливающая серебром алюминиевая гитара с натянутыми полотняными крыльями: над груженной мешками и чемоданами пролеткой Йожи Подравца — летящий музыкальный инструмент. Над всем статичным и привязанным к вещам — огромные синие круги света, солнца и бодрости! Над домами и деревьями, громоотводами и колокольнями, подводами, что ползут, точно ужи, по болоту, допотопно скрипят и почти не двигаются с места, — солнечная прекрасная молния! И, глядя на это яркое сияние металла, над чересполосицей земли точно на проведенную серебряным мелом черту в небесной сфере, Филипп захотел взять платок и помахать летящей машине, как потерпевший кораблекрушение приветствует белый солнечный корабль, плывущий с неотвратимостью математических законов в сверкающую гавань через болотистую мрачную топь сегодняшней действительности.

* * *

Два месяца прошло со времени возвращения Филиппа на костаньевецкий виноградник. В долинах уже цвели липы и акации. Жизнь вокруг Костаньевца загнивала по болотистым оврагам, покрывалась ряской, словно трясина, и плесневела, как тухлая вода, в которой разлагаются потонувшие предметы.

В Блате Мица Требарчева перерезала себе пуповину ржавым серпом, начался антонов огонь, и она умерла в страшных муках, а в Блате полагали, что в смерти повинна старая Миклеушка. Волынщик Мишко гнал как-то ночью из лесу свиней и видел, как Хромой перескочил плетень двора старой Миклеушки и зарысил по дороге. Был ли он подкован, свинарь Мишко наверняка не знал, но голову давал на отсечение, что старуха в ту ночь варила чертов крамбамбули: светло-зеленоватый дымок курился над трубой Миклеушки целую божью ночь. И в ту же самую ночь навеки закрыла глаза Требарчева Мица. А спустя день, слава тебе господи, и ребенок помер. Дело ясное, старая Миклеушка навела порчу на Мицу за то, что она не захотела выйти замуж за ее кривого Франю! Вскоре кто-то поджег Миклеушкин амбар, он сгорел дотла, и тут же у ее соседа Болтека околела корова. Дело ясное: сглаз. Осмотрел ветеринар корову и говорит: сибирская язва. В суд, значит, не подашь, но разве ветеринар знает? Ведь жена Болтека ворожила на угольках и ясно видела в тазу Миклеушкино лицо! Следовало бы ее вывести на чистую воду: по крайней мере, станет ясно, где правда!

В Яме, на самые святки, три волка днем напали на корову Лойзе Рибара и сожрали ее до косточки. Подобрались со стороны общинного выгона — давно уже такого не случалось! С шестьдесят шестого, когда эрцгерцог Франц пошел на Пруссию, — вот когда в Яме последний раз гостили среди бела дня волки. Тоже, конечно, неспроста.