Возвращение Филиппа Латиновича

Стояла теплая весенняя ночь. Берлинский острослов, сын банкира, бездельник и столичный ловелас, толковал Бобочке про готику и фарфор, рассказывал о своей коллекции чашек и о звездах. Среди канатов, высоко на носу белого судна, теплой звездной ночью, уже недалеко от Таормины, Бобочка, разгоряченная чахоточным жаром, уступила настояниям незнакомого юнца. Молодой берлинец, по профессии врач, столичный декадент с подведенными бровями, два дня разгуливал по палубе с книгой в кожаном переплете с золотым обрезом. С самой Генуи он очень умно и занятно рассказывал Бобочке о технике гравюры, о драгоценных чашках и рассуждал о том, как скучна жизнь, когда нельзя жить свободно и просто, как живут обезьяны в джунглях. Так на носу парохода сошлись две родственные души, и, пока они разговаривали о «Symposion’е» и о любви в новеллах Банга, все мутное и лживое, что уже года три-четыре бурно бродило в душе Бобочки, само собой прорвалось наружу окончательно и бесповоротно. Ложный, исполненный таинственности и тошнотворного стыда страх, преследовавший Бобочку тенью ужаса и смятения, в ту ночь исчез, и Бобочка вернулась в свою каюту человеком, сбросившим с себя «последний балласт глупого средневекового воспитания и предрассудков». Проходя через освещенный салон, где ее мать играла в бридж, Бобочке пришла в голову безумная идея подойти к матери и рассказать обо всем, что произошло. Но в тот же миг ее ноги будто налились свинцом, а возникшая идея показалась до того чудовищной и нездоровой, что она, не задерживаясь, прошла дальше в свою каюту, которая находилась под верхней палубой.

«Все это больной бред!»

«А вообще есть ли что-нибудь на свете здоровое? Одни фразы, и только. И тот молодой сибарит-берлинец, пожалуй, прав! Мудрее всех живут обезьяны в тропиках!»

В снастях пел южный ветер, как бы нехотя начиналась качка: равномерная, скучная… Бобочку подташнивало. Морская болезнь мучила ее до самой Таормины.

Мать играла в карты до рассвета, а когда вернулась в каюту, Бобочка притворилась спящей. Рот ее был полон желчи, глаза помутнели и налились кровью. Через окованный медью открытый иллюминатор в каюту врывался соленый запах моря и доносился плеск волн. Брезжило июньское утро, и в его призрачном свете видно было сквозь овал желтой меди, как уходят куда-то пепельные острова с мерцающими маяками.

* * *

Владимир Баллочанский, или, как подписывался его отец, Ballocsanszky, был благонравный и хорошо воспитанный маменькин сынок. Ее светлость госпожа Патриция Баллочанская, супруга директора департамента, всю свою жизнь посвятила воспитанию единственного сына. Владимир всегда был первым учеником и получал одни пятерки, он был талантливый, чистый, откровенный, добродушный, вежливый, одним словом, для характеристики этого превосходного мальчика употреблялись только превосходные степени. Его занятия живописью далеко перешагнули простое дилетантство, отличное английское произношение, неизменно выглаженные брюки и неизмятый галстук, его письменные работы, порядок на письменном столе и в шкафах, его учение за границей и экзамены, которые он сдавал с необычайной легкостью, — решительно все сулило молодому человеку благородного происхождения и недюжинных способностей блестящую карьеру.

Владимиру Баллочанскому было двадцать четыре года, когда он, занимая пост помощника начальника Крижановецкого уезда, обручился с Вандой Дворжак-Аграмер, дочерью известного хирурга, доктора Дворжак-Аграмера, домовладельца и крупного богача. В 1914 году, в первый же день мобилизации, Владимиру, служившему тогда секретарем департамента внутренних дел, пришлось — он родился в 1881 году — отправиться в свой Вировитицский кавалерийский полк; отец троих детей, он пробыл в Галиции до второй половины семнадцатого года, после чего с наградами, в чине ротмистра вернулся на штатскую службу.

Неизменное покровительство матери, ее светлости госпожи Патриции Баллочанской, тридцать лет не сводившей своего недреманного ока с сына, счастливый брак с Вандой Аграмер, блестящая чиновничья карьера, полная замкнутость семейного и светского круга — все это воздвигало между Владимиром Баллочанским и настоящей жизнью искусственные картонные стены. Точно франкированный пакет, запечатанный по всем правилам хорошего тона и определенного чиновничьего мировоззрения, Владимир, держа в узде свои нервы, склонности и темперамент, являл собой образец высокопоставленного королевского чиновника, придерживающегося обычаев и так называемых убеждений с автоматизмом хорошо отлаженной машины.