Возвращение Филиппа Латиновича

«Какие глупости! Что такое воля? Обезьянье подражание традиционным действиям. У него хватило воли, чтобы раз в жизни «захотеть» чего-то необычного! До сих пор у него не было воли, и вот сейчас, первый раз в жизни, ему открылась квинтэссенция этой мещанской фразы, он понял, что, в сущности, значит «хотеть». И то, чего он «хочет», не противоречит ничьим интересам! Он «хочет» всего-навсего одного-единственного светлого интервала в зеленой скуке, вырваться один-единственный раз на волю без сопровождения и без надзора. Да он вернется! Почему такая паника, неужто можно подумать, что он не вернется? И вообще к чему это чрезмерное внимание к его персоне? Все это его личные дела, которые ровно никого не касаются! Люди слишком назойливы и бесцеремонны! Особенно дамы из общества, а тем паче если они матери! Он трудится, зарабатывает деньги, кормит и поит этих назойливых нахалов — так к чему же такая тревога и нервозность»?

* * *

Сидит его светлость Владимир Баллочанский в баре и смотрит на мелькание красочных тканей и женских фигур. Движутся голые плечи, юбки, драпировки, движутся в звуках танца лица, колышется перед глазами пестрая толпа в ритме негритянской музыки, страстной, мутной и грубой, а Баллочанский сидит в ложе, пьет коктейль за коктейлем и смотрит, как Боба скользит по паркету с незнакомыми ему мужчинами.

«Что это за неприятные типы с подчеркнуто грубо скроенными смокингами, словно под черным сукном и туго накрахмаленной грудью вздуваются атлетические мускулы? Кто эти незнакомые люди с густой, жесткой, прилизанной бриллиантином шевелюрой, с крепкими зубами и английским пожатием руки? Спортсмены, которые говорят о глупых романах, уезжают зимой на Бернину, пьют литрами чай и, сидя среди цветов в полумраке, беседуют о книгах и музыке и милуются с Бобой или пляшут с ней целыми ночами, а он сидит в ложе, пьет коктейль за коктейлем и ждет рассвета, когда все устанут, чтобы сесть с ней в автомобиль и проводить домой. Все это распутство, непристойное и авантюристичное, откровенно говоря, гадко, бессмысленно и дорого. Безнадежно мучиться, ждать целыми ночами, подвергаться пыткам, унижениям, доводить себя до полного изнеможения, чтобы потом почувствовать женское тело, равного которому нет на свете, и дать себя тиранить и быть счастливым».

«Тут же, на паркете, вместе с Бобой топчется всякий сброд. Кричат и громко смеются третьеразрядные проститутки, перебирают клавиши рояля и клапаны флейты пьяные музыканты, толкутся приказчики с набрякшими потными руками и оловянными перстнями на пальцах, танец перемежается с уголовщиной, а Боба танцует радостно и невинно, как девочка. Воздух удушающе спертый: воняет простым мылом и соевым маслом. У обер-кельнера золотой браслет и перстень с топазом, прозрачным, как старое вино. Кельнеры затянуты во фраки, как манекены, в лакированных туфлях, напудренные, и под звуки гитар обслуживают пьяных развратников, вкушающих на серебре, и каждая такая удалая ноченька обходится Владимиру, по меньшей мере, в тысячу динаров».

«А Боба настоящая нимфоманка!»

«Нет, Боба самая искренняя и самая невинная женщина на свете! Она не утаила от него ни одной подробности из своей жизни. Ни того молодого венгерского гусара, бабника и развратника, в руки которого она попала восемнадцати лет. Это был рыцарь и подлец, искатель приключений и шантажист, любовник и укротитель, и в конце концов он бросил ее, как и прочих своих любовниц, и женился на другой. Звали его Немет. Фон Немет. Потом последовал брак с этим отвратным карьеристом Павлиничем и все те душевные раны, которые так и не зарубцевались! Боба ничего от него не утаила. Рассказала со всеми подробностями о множестве флиртов, о ночных кутежах по грязным кабакам с пьяными босяками, пронзавшими ее звериными взглядами. От них несло потом и нечистым телом, из вьющихся волос торчали соломинки и сухие травинки — следы сеновала, где они ночевали прошлую ночь. С одним из таких типов, который штаны подвязывал веревочкой, а вместо ботинок на нем были драные галоши, она, пьяная, провела ночь на телеге в каком-то запертом сарае где-то в пригороде. Но это было отчаяние одиночества! Такое можно понять!»

«Однако были и неприятные вещи. Старообразный карлик Муки с обезьяной Боби, игравший роль придворного шута. Ростом в девяносто семь сантиметров, в смокинге, с маленькими морщинистыми ручками, как у недоносков в банке со спиртом, этот маленький Муки прыгал по Бобочкиной квартире как невиданное домашнее животное. Звенел бубенцами, играл с хамелеоном Биби, носил на голове красный дурацкий колпак и наливался шампанским. Муки ему удалось выгнать, но маленькая, горбатая скрипачка Элеонора, чудо-ребенок, чахоточная, бледненькая, больная девочка, оставалась в неизменной милости у Бобы, и было во всем этом что-то темное и непонятное».