Возвращение Филиппа Латиновича

Точно восковой цветок, таял Владимир Баллочанский в руках Бобочки, и от этой размягченной, потерявшей стержень массы осталось лишь две-три сургучных печати, которыми суд опечатал его имущество — кассу, письменный стол, адвокатскую контору и его блестящую карьеру, вызывавшую столько зависти. Когда тучи сгустились, супруга Владимира, Ванда, несколько раз заводила с ее светлостью Патрицией Баллочанской, своей высокородной и хладнокровной свекровью, речь о Бобочке, «об этой настоящей преступнице, которая грозит разрушить ее жизнь и жизнь ее детей», о том, что надо предпринять какие-то конкретные меры и что она, Ванда, полагает, «что это долг ее светлости как матери Владимира!».

Между невесткой и свекровью всегда лежала непреодолимая пропасть, и старуха, вообще никогда никого не любившая и не выносившая сноху с первого дня, в те критические дни, когда еще многое можно было бы сделать, чтобы спасти сына, оставалась абсолютно холодной и совершенно пассивной — par distance[52]. Когда Ванда, жалуясь на Баллочанского, приводила убедительные факты, старуха вставала в позу высокомерной свекрови, защищающей честь сына перед совершенно ей чуждой по крови и воспитанию женщиной:

— Тут, моя дорогая, слезами не поможешь. И его отец в те же годы внезапно начал проявлять склонность к женщинам minderwertig[53], чего у покойного до тех пор я никогда не замечала! Тут надо запастись терпением, в данном случае это единственное средство!

— Но, ей-богу, мама, это длится слишком долго! Поначалу я и сама думала, что лучше все предоставить времени, но это тянется уже второй год. Не будь Дагмары, я знала бы, что делать, но я связана, и мне кажется, что тебе надо взять инициативу в свои руки! Вчера тут была Тереза и рассказывала, что по городу ходят слухи о банкротстве Владимира как о свершившемся факте. А он принципиально не желает со мной об этом говорить!

— Die Männer sind schon so![54] Тут ничем не поможешь! Schön ruhig, weiter Tee trinken und weiter warten[55].

— Но если слухи о его несостоятельности подтвердятся, и я и дети разорены!

Так разыгрывалась эта тихая и немногословная трагедия в сумерках между половиной восьмого и восемью, за остывшим чаем.

Опять его нет, опять позвонил, что занят, а утром, когда она, помогая повязать ему галстук, — он был так расстроен, что никак не мог с ним справиться, — залилась слезами, он погладил ее по голове и назвал своей скучной, старой гувернанткой.

В лихорадке последних дней Баллочанский потерял почву под ногами, он почувствовал еще непонятную ему, но сильную растерянность. Бобочка внесла в его сознание непоколебимое убеждение, что он жил глупо, фальшиво, неправильно, что жизнь его — цепь дурацких заблуждений и самообманов, сквозь которые он так и не докопался до своей сути. А эта женщина с непостижимой легкостью проникла в него, открыв в нем самое сокровенное и затаенное! До нее он ползал по жизни встревоженным, дрожащим ребенком, а сейчас, когда он первый раз встал на ноги и почувствовал себя человеком, он немедленно столкнулся с материальной стороной жизни. С уголовным кодексом. Никогда еще он не отваживался признаться себе в том, что его интимная жизнь насквозь фальшива, и вот, когда он наконец чуть-чуть начал осознавать свое жалкое заблуждение, на него уже катятся лавины и разражаются катастрофы. Последние дни он провел в объятьях теплых женских рук, в пьяной компании карликов и горбатых девочек, мужчин, которые, охмелев, целовали золотые женские туфельки, ели рыбу с душком, тухлые яйца, курили опиум, нюхали кокаин; и лишь только сидящий в нем слизистый, пузырчатый, загнивающий монструозный зверь почувствовал потребность вытянуться подобно огромному допотопному чудовищу, пожить, забыться, перегрызть кому-нибудь глотку, еще ничего не произошло, а всему уже наступил конец.

Был уже подписан приказ об аресте, и он с высокомерной и пренатуральнейшей улыбкой толковал Ванде о том, что это пустяки, что ему надо срочно ехать в Голландию, а все эти мелочи попросту урегулируются соответствующим соглашением.

Детективы застали его в кабинете среди разбросанных актов, разорванных писем и полусложенных чемоданов, они вошли в ту минуту, когда он, открыв дверцу огромного старинного шкафа, уселся в нем, как на пороге дома, уставившись на царящий кругом беспорядок. В руках он держал Бобочкину серебряную подвязку и тихо, высокомерно смеялся. Сидел он в том самом шкафу, в котором когда-то застрелилась его бабушка: влезла, закрыла за собой дверцу, и там ее и нашли на другое утро — выстрела никто не слышал. Владимира еще в раннем детстве притягивал этот шкаф, он казался ему глубоким неприступным склепом.

Потом его таскали по судам, больницам, домам умалишенных, тюрьмам, пока, наконец, он не вернулся к Бобочке, и вот сейчас Баллочанский каждый вечер сидит в «Короне» возле кассы, читает газеты, играет в шахматы, пишет стихи и беседует с Филиппом о живописи и о художественном творчестве.

* * *