Возвращение из ада

— Слушаю… Что случилось?

— Вопросы буду задавать я, а вы отвечайте! — резко оборвал он меня.

Он несколько минут молчал, перекладывая какие-то бумаги, и наконец, стараясь сохранить спокойствие, продолжал:

— Как вы себя здесь чувствуете? Что пишут из дому?

Я возмутился:

— Ради этого вы проделали такой путь, из самого Киева? Очень интересно… Забота о живом человеке…

— Вы думаете, что органы не интересуются вашей судьбой? Ведь осуждены были в Киеве… Вы у нас, значит, на учете…

— Я не осужден… Никакого суда не было…

— Ну как же, «особое совещание»… Это наш суд… Вполне законно. Чего же будем вас тревожить, таскать по судам. Мне кажется, это очень даже гуманно, — дымя папиросой, с издевкой, негромко говорил он. — Исправитесь, вернетесь к нам…

— Что? Вернусь к вам? Зачем?

— Проверить как вы искупили свою вину.

— Какую вину, если суда не было, и я не понимаю, почему я брошен за колючую проволоку?!

— Да, вы очень раздражительны… Так не хорошо…

— Скажите, зачем вы меня сюда вызвали? — стараясь сдержать возмущение, спросил я.

— Я вам уже объяснил, что вопросы я задаю, а вы только отвечайте.

— Слушаю… Какие вопросы?

Он озлобленно качал головой, мол, какой я не выдержанный, и после долгой паузы заговорил повышенным тоном:

— Так… Органам известно, что вы были знакомы с неким переводчиком, киевским. По фамилии Райцин…

— Да, вы не ошиблись. Был с ним хорошо знаком…

— Вот и отлично… А вы нервничаете, — улыбнулся гость. — Я ведь разговариваю с вами вполне спокойно.

— И я вполне спокойно отвечаю. Знаю Райцина, переводчика…

— Очень хорошо… Поэтому мы решили с вами о нем побеседовать.

Он достал из чемоданчика несколько листов бумаги, ручку, стал что-то быстро писать и наконец поднял голову:

— Следствие интересуется… Вернее, расскажите подробно о его антисоветской, шпионской деятельности. Учтите, вам скрывать нечего, ибо мы располагаем материалами.

— Располагаете материалами, причем же тут я?

— Сколько раз буду повторять, что я спрашиваю, а вы четко отвечаете! — рассердился тот.

— Да, хорошо знал этого человека…

— Не человека, государственного преступника! — вмешался он. — И не отвиливайте!

— Я не отвиливаю, отвечаю на ваш вопрос. Он отличный переводчик. Мастер своего дела. Переводил на украинский язык с еврейского произведения классика еврейской литературы Шолом-Алейхема…

Лицо следователя перекосилось от досады. Он дерзко оборвал меня:

— Как он переводил этого вашего Алейхема, нас не интересует! Вы уходите от прямого ответа. Расскажите подробно о его антисоветской, шпионской деятельности…

— Если будете со мной разговаривать таким тоном, вовсе не буду отвечать! — парировал я. — Знаю этого человека давно. Он никогда не занимался антисоветской деятельностью, а что касается шпионажа, то это вовсе не лезет ни в какие ворота… Он честно работал, переводил книги… Шолом-Алейхема…

— Опять вы суете своего, как его, Алейхема! возмутился заезжий следователь. Я в лес, а он по дрова… Знаем ваши штучки-брючки. Немало мои коллеги повозились с вами… Тут это вам не пройдет!

Он уже не говорил, а орал, стучал кулаком по столу

Дверь неожиданно открылась — и в комнату как ошпаренный влетел наш опер — тот самый маленький, юркий Чурилкин, злой-презлой, гроза узников, присел на стуле в углу, сверля меня выпученными глазами. Должно быть, он сидел за стенкой, прислушиваясь к нашей беседе… Услыхав крик коллеги, прибежал на помощь.

— Значит, вы отказываетесь чистосердечно отвечать следствию на вопрос о вашем дружке по контрреволюционной, националистической деятельности? — сказал следователь.

— Я отказываюсь лгать. Он переводил книги, а не занимался враждебной деятельностью… Кстати, как и я…

Тут уж не сдержался опер и вмешался в разговор. Он напомнил, что я не должен забывать, где нахожусь, что меня могут здесь согнуть в бараний рог, если так буду себя вести, прибавить срок.

— Да, отлично знаю, — ответил я, — знаю, где нахожусь, но тем не менее клеветать не собираюсь, не буду. Меня целый год держали за решеткой в Киеве. Там я прошел «академию», но никого не оговаривал, совесть моя чиста…

Оперуполномоченный готов был меня растерзать: как я смею так разговаривать! Он вскочил с места, чуть смягчился, стал доказывать, что мне, мол, все равно. Я отбываю срок наказания, и мне нет никакого резона обострять отношения с органами, я должен дать «показания, нужные следователю». Ведь этого — как его — Райцина, о котором идет речь, я больше никогда не увижу и он меня не увидит. Если буду давать «нужный материал» на него, я тем самым облегчу свою участь. Мне дадут легкую работу, добавят к пайку, на меня он, опер, напишет хорошую характеристику, что я, мол, «помогаю разоблачать врагов народа», мне разрешат писать письма домой…

На меня, однако, эти посулы не подействовали, как и его советы. Выложив свою «философию», он сел на свое место и замолк.

Долго еще следователь настойчиво повторял свои вопросы, говорил то по-хорошему, то со злостью, угрозами, но результат был тот же. Это окончательно вывело из терпения нашего опера. Острое лицо его покрылось багрянцем, и он обратился к гостю: