Возвращение из ада

Пять дней и ночей в этом ужасном заточении тянулись как вечность. Одному Богу известно, как я перенес эту экзекуцию.

Меня принесли в барак на носилках — измученного до предела, страшно похудевшего, полуживого, промерзшего.

Сбежались соседи, осторожно подняли на нары, набросали на меня фуфайки, бушлаты и что попало под руки. Кто-то принес кипяток и осторожно стал меня отпаивать.

Ночью поднялась температура, и люди растерялись, не зная, что делать, как спасать. Кто-то достал какие-то таблетки. Я весь пылал, бредил. Меня трясло как в лихорадке. О чем-то ребята шептались, глядя на меня с испугом.

Под утро температура немного спала, и я чуть пришел в себя.

Соседи по бараку и раньше ко мне относились с уважением и доверием, а теперь, узнав, как ко мне отнеслись начальнички, как меня довели до такого состояния, «обработали»-наказали за несговорчивость, за то, что я не кривил душой, говорил подонкам правду в лицо, — прониклись ко мне еще большей симпатией.

Мой авторитет вырос в их глазах. Это означало, что я выдержал экзамен на стойкость, оказался «настоящим мужиком» и на меня, мол, можно положиться, как на каменную гору…

Соседи старались помочь. Все знали, что долго не дадут мне отлеживаться. Завтра же выгонят на работу.

Прощание с «отцом народов»…

Начинался март, благословенная весенняя пора в моем родном краю, а здесь, за колючей проволокой, все еще бушевали морозы и вьюги.

Извилистая, буйная речка все еще была закована в серебристый панцирь и не проявляла никаких признаков, что когда-нибудь оживет, забурлит под толстыми ледяными пластами.

Весной у нас и не пахло. Последние дни снега навалило выше крыш лагерных бараков, построек, и нам приходилось после смены на шахте выходить с лопатами пробивать в этом снежном завале дорожки.

Все утопало в снегах.

Квазимодо никому не давал покоя. Заложив руки за спину, он вразвалку шествовал по расчищенным аллеям, подгоняя людей, ругался последними словами, словно не Всевышний виновен в том, что насыпало столько снега, а несчастные зеки.

Люди работали, выбивались из сил, а надзирателю казалось, что мало стараются. Мощный бас его звучал повсюду, и люди без передышки, не разгибаясь, трудились в поте лица.

— Пошевеливайся, лодыри! — кричал он. — Не вижу работы! Нечего дурака валять, честно надо отрабатывать свою пайку хлеба!

Ветер уносил в тундру его крики и угрозы, а мы молча проклинали его, Квазимодо.

Он неожиданно появлялся то в одном, то в другом конце зоны, иногда прятался за снежные горы, присматриваясь, кто как работает, и обрушивался на тех, кто на минутку останавливался, чтобы перевести дыхание, передохнуть.

Квазимодо размахивал палкой, показывая в ту сторону, где виднелось за проволокой кладбище:

— Вот там, лодыри, будете отдыхать, а тут надо вкалывать!

То и дело в одном конце зоны, в другом раздавались тревожные возгласы:

— Ребята, держись, Квазимодо топает!

Это был сигнал бедствия. Мы брались за лопаты и еще энергичнее работали, дабы тот не набрасывался на нас.

Все знали — он может нам причинить много бед и неприятностей. В зоне объявлено чрезвычайное положение, и малейшее нарушение порядка может дорого стоить каждому узнику.

Начинался март. Что он нам принесет, кроме новых, еще более обильных вьюг и снегопадов?

В один из этих дней, ранним утром, Квазимодо появился неожиданно для нас, и на нем, как говорится, лица не было. Мрачный, как осенняя туча в тундре. Мы обратили внимание на то, что он был без палки, ни на кого не орал, никого не поносил, держался тише воды, ниже травы.

Мы переглянулись: что с ним случилось? Уж не заболел ли часом? Нет, не тот Квазимодо. Словно подменили человека.

Заложив ручищи за спину, он медленно шагал по расчищенной аллее, не глядя на людей.

Самые храбрые и острословы осторожно обращались к нему:

— Что с вами, начальник? Неужели заболели? И кожух не помог?

Квазимодо остановился, окинул грустным взглядом окружающих, достал кисет с махрой, ловко скрутил «козью ножку», задымил и кое-кому из наших предложил закурить, что с ним никогда не бывало. Он в сердцах взмахнул рукой, словно что-то отрубил, и упавшим голосом сказал:

— Эх, досада… Лучше б уж я заболел, было бы легче. А то наш отец родной занедюжил… Слег… По радио ночью передавали… Что, шутишь, столько у него работы… За всех думать… Родной отец…

— А что, начальник? У вас еще отец есть?

— Заболел, говорите, и ходите здесь?

— Попросили бы у начальства отпуск и махнули бы к нему, к батьке, может, ему ваша помощь нужна.

— Начальство уважит и отпустит вас… Все-таки отец, батько.

— Да что вы дурите голову! — возмутился Квазимодо. — Мой отец уже давно дуба врезал, царство ему небесное. Давно схоронили… — Квазимодо пососал погасшую «козью ножку», уныло покачал головой, смахнул рукой слезу, выступившую на глазах, и промолвил, оглядываясь, не подслушивают ли его посторонние. — Это я про нашего общего батька, про Иосифа Виссарионыча. Это он захворал. Передают — очень плох… Если доктора его не вылечат, для всех нас будет хана!

— Да что вы, начальник, правду говорите?