Возвращение из Трапезунда

Возясь с кроватью, Андрей все время прислушивался к шорохам дома — он понимал, что надо подняться наверх и посмотреть на отчима, как он там, один… как будто тот спит и требует внимания.

Андрей за те минуты ни разу не вспомнил ни о портсигаре, ни о письме. То осталось у Лидочки — здесь были другие тревоги.

Сквозь усиливающийся шум утра Андрей вдруг услышал, как к дому кто-то подъехал. Может, смена полицейскому? Хорошо бы смена — Андрею надо подняться наверх, а потом бежать в больницу и рассказать Глаше о том, что с отчимом, раньше, чем успеют другие…

В коридоре простучали короткие уверенные шаги. Замерли у двери Андрея. Раздался стук, и тут же дверь растворилась. На пороге стоял следователь Вревский.

— Доброе утро, — сказал он, — как почивали?

— Спасибо, — сказал Андрей. — Хорошо.

— Вас ничего не беспокоило ночью?

— Что должно было меня беспокоить?

— Вы никуда не выходили ночью?

— Простите, это допрос? — спросил Андрей.

— Нет, я интересуюсь вашим времяпровождением, — сказал Вревский, скулы его играли и челюсти двигались, будто он дожевывал нечто крепкое. Маленькие глаза смотрели в упор.

— Я спал, — сказал Андрей, — потом утром ходил вниз, пил кофе. Вернулся…

— Если вы не возражаете, — сказал Вревский так, что ясно было — возражения Андрея он в расчет не возьмет, — я попросил бы вас сопровождать меня в одно место.

— В какое?

— Вы узнаете по прибытии.

— Простите, но я не обвиняемый.

— Я вас ни в чем не обвиняю. Но в интересах следствия вы должны немедленно следовать со мной.

И он отступил в коридор, пропуская Андрея.

Сначала Андрей подумал было, что Вревскому уже известно о смерти отчима и он играет с Андреем, как кошка с мышкой. Они вышли в коридор, Андрей ждал приказа подняться на второй этаж, но Вревский даже не посмотрел наверх.

У калитки стояла пролетка. На козлах сидел полицейский.

— Очень трудно без автомобиля, — вдруг сказал Вревский. — В Киеве у меня автомобиль.

Андрей сел рядом с Вревским. Главное — понять, куда они повернут. Если к Иваницким — значит, его выследили ночью. Если прямо — к полицейскому управлению или суду, — значит, поймали убийц…

Пролетка повернула налево.

«Куда же?» — не сразу сообразил Андрей.

— Что-то случилось с Глашей? — догадался он наконец. — Ей хуже?

— Почему вы так решили? — Вревский впился глазами в Андрея.

— Ответьте на вопрос! — возмутился Андрей.

— Сейчас приедем, посмотрим. — Вревский отвел взгляд.

Пролетка подъехала к Николаевской больнице. У правого крыла, приспособленного под госпиталь, стояла большая синяя фура, и санитары вытаскивали из нее носилки с перевязанными солдатами.

Пролетка въехала в открытые ворота больницы, и тут Андрей испытал великое облегчение: она не свернула к главному корпусу, где лежала Глаша, а поехала по дорожке, огибая правое крыло больницы, и замерла у одноэтажного флигеля с узкими окнами.

— Прошу, — сказал Вревский.

Что здесь может быть? Может, приемный покой? Вряд ли здесь держат арестантов.

В темном коротком коридоре невыносимо пахло карболкой и чем-то еще, неживым, удушающим. Стены коридора были покрашены в коричневую краску, и потому, когда открылась дверь и Андрей шагнул в зал, там показалось особенно светло оттого, что стены были выложены белым кафелем, а сверху светили сильные лампы без абажуров, хоть снаружи было солнечное утро.

В зале параллельно друг другу стояли три больших стола. Один был пуст и была видна его блестящая металлическая поверхность. На втором лежал труп молодого мужчины — его грязные ступни Андрей видел словно под увеличительным стеклом. У мужчины была взрезана грудная клетка, и два человека в белых, измазанных кровью халатах, которые что-то рассматривали внутри ее, подняли головы при звуке шагов.

На третьем столе лежала фигура, покрытая несвежей простыней. Вревский опередил замершего в дверях Андрея и резким театральным движением фокусника отдернул край простыни.

Андрею потребовалось несколько секунд, чтобы окончательно убедиться в том, что он смотрит на Глашу.

Бинты с ее лица были сняты, и Андрей увидел синюю вспухшую ссадину, что начиналась на круглом лбу, рассекала заплывший, невнятный, как нарыв, глаз и тянулась до уголка губы. Открытая рана чернела на второй щеке — до уха. И потому узнать Глашу можно было лишь по рыжим волосам, по обнаженному плечу, по опавшей полной груди и по руке в веснушках, что протянулась вдоль тела.

— Глаша, — сказал Андрей. — Глашенька…

И вдруг ему стало плохо. Так плохо, что он понял — его вырвет прямо здесь. Он метнулся назад, на улицу. Вревский, не поняв причины бегства, кинулся за ним:

— Стой!

Андрей вылетел из темного закутка, уперся рукой о стену морга, и его вырвало на траву.

Вревский, что выбежал следом, брезгливо отошел и отвернулся.

— Не думал, — сказал он, — и не предполагал, что такие нервишки.

Андрей с трудом слышал его голос — он доносился сквозь вату, и, впрочем, было все равно, что говорит и думает Вревский.

Когда спазмы прошли и осталась лишь такая слабость, что невозможно было оторвать руку от стены, Андрей полез в карман тужурки и достал платок, чтобы вытереть рот.