Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару

«Я сейчас не в лучшей форме, чтобы написать вам такое письмо, какое мне бы хотелось и какое могло бы вполне убедить вас, насколько высоко я ценю ваш отзыв и как он порадовал меня. Я только что сбежала из Атланты, после того как потеряла 10 фунтов веса со времени выхода книги в свет. Я получала фотографов с утренним кофе, совершенно незнакомые люди хватали меня за шиворот в банке, а представительницы всевозможных «женских обществ» весь день «заглядывали» ко мне, чтобы «поговорить»… И вот теперь, находясь на расстоянии 50 миль от Атланты, по дороге в горы, я чувствую себя более уставшей и ошеломленной, чем когда-либо. Потому что я никогда не мечтала о том, что книга, которую я сама не считала достойной быть изданной и проданной, когда-нибудь будет продаваться и даже покупаться, и что она когда-нибудь получит доброжелательные отзывы критиков.

И вот именно теперь я хочу написать вам, чтобы поблагодарить вас, поскольку знаю, что когда я доберусь до гор, то лягу в постель, чтобы не вставать неделю.

Должна признаться, что когда я узнала о том, что вы рецензируете мою книгу, сердце у меня упало, и мне кажется, что здесь необходимо разъяснение… Ваша поэма «Тело Джона Брауна» — моя любимая поэма и моя любимая книга, и я знаю из нее наизусть стихов больше, чем любых других. Она значит для меня больше, более реальна, чем любая другая книга любого другого поэта, которого я когда-либо читала, а поэзии я прочла очень много…»

Тон, размер, искренность и отчаяние в письмах Пегги к своим критикам, с которыми она никогда не встречалась, соединяясь, заманивали получателя в сети переписки. Пусть даже получивший подобное письмо ничем не мог ей помочь, но был тронут, во-первых, ее комплиментами в свой адрес и, во-вторых, ее скромностью. Перед ним была леди, только что получившая похвалу почти у каждого из самых уважаемых критиков страны и чья первая книга сразу была признана шедевром, эта леди склонялась перед его собственным «величием». Получатель был польщен и, в свою очередь, не мог не проникнуться жалостью и симпатией к женщине, измученной назойливым интересом публики и вынужденной бежать и скрываться совершенно одной, в небольшом мотеле, среди странствующих коммивояжеров и других временных попутчиков. Невозможно было пройти мимо подобной беспомощности, не испытав впоследствии угрызений совести и чувства вины.

Вот почему, получив эти письма, и Брискель, и Грэнберри ощутили страстное желание помочь этой простодушной леди с Юга, жизнь которой оказалась вдруг потрясена до основ внезапной славой. Да и Бенет, к радости Пегги, ответил ей в теплой, дружеской манере и предложил встретиться в любое время, когда она будет в Нью-Йорке.

Читая огромную массу писем, написанных Пегги во время трехдневного пребывания в Гейнсвилле, бываешь поражен тем несметным количеством просьб о помощи, которыми они наполнены. Она, казалось, сражалась со своими собственными двойственными эмоциями. С одной стороны, Пегги ужасали перемены, которые слава способна привнести в ее жизнь и супружество, а с другой — ведь именно эта слава и делает сказку былью: ее имя все чаще упоминают в ряду тех писателей, которыми она восхищалась всю жизнь. И теперь у нее есть хороший повод, чтобы написать литературным знаменитостям и даже надеяться получить ответ.

Пегги писала Д. Адамсу из «Нью-Йорк Таймс» 9 июля 1936 года: «Насколько я знакома с литературным этикетом, автор должен блюсти высокомерное молчание». (Она, конечно, не стала доводить свое письмо Адамсу до размеров еще больших, чем письма к Бенету, Брискелю, Грэнберри.) Тот факт, что она отвечала почти на каждую доброжелательную рецензию, значительную или нет, можно, конечно, отнести до некоторой степени на счет ее южного воспитания, но ведь Пегги не была большим любителем писать письма до публикации «Унесенных ветром». В течение ряда лет именно Джон вел основную часть их переписки со своей семьей и их общими друзьями. И потому написание столь длинных писем людям, с которыми Пегги никогда не была знакома, — дело для нее не совсем обычное. Похоже, что Пегги действительно чувствовала глубокий душевный дискомфорт и письма эти были не только просьбами о помощи, но и выражением благодарности за поддержку.

Пегги написала книгу, которая самым решительным образом изменила ее устоявшуюся жизнь, и теперь не знала, что делать, как справиться с этими переменами. Ее начала раздражать сама мысль о том, что эта книга существует, но в то же время нравилась та личная слава, которую она принесла ей. Ее письмо к Д. Адамсу, наверное, самое «разнесчастное» из всех написанных за время «побега». Оно содержит целый перечень испытаний, которые выпали на ее долю и были почти сравнимы с теми, через которые Пегги пришлось пройти во время самой работы над книгой. В конце письма она клянется, что никогда больше не будет ничего писать: