Возвращение корнета. Поездка на святки

Пелагея была любимая горничная его матери, а Мишка Бекас был, как и Алекса, приятель по детству; обоих он с охотой повидал бы. Корнет улыбнулся, не зная, что отвечать. Разрешение сомнений пришло совсем неожиданно; внезапно дверь настежь растворилась, и в избу вбежал мальчишка лет шести; увидев Подберезкина, он остановился посередине, как вкопанный.

— Поздоровайся, Павлуша, с гостем, — сказала Аленка, — папенька поклон прислал, скоро до дому собирается.

Мальчик подошел к Подберезкину, протянул руку.

— Сын? Весь в тебя. — Улыбаясь, корнет взял в обе ладони маленькую ручку.

— Хочешь поисти? — спросила Аленка.

Мальчишка молча кивнул головой. Она налила ему молока, отрезала кусок хлеба, помазала медом, и, сидя на скамье, с одной головой поверх стола, он стал есть, всё время, не отрываясь, смотря на Подберезкина круглыми голубыми глазами с ободками. Кончив, он соскользнул со скамейки, подошел к матери и, держась за юбку, громко зашептал, косясь на гостя:

— Мамынька, Степка Беспалый на Огорелышах был. Говорит, наших пришло видимо-невидимо. Говорит, немцев всех зараз оборют. Танков, говорит, что жуков в навозе — вся земля черна. Седни, говорит, здесь будут.

Подберезкин посмотрел на Аленку. Огорелыши называлась деревня верстах в двенадцати к северо-востоку от имения на большой дороге, к уездному городу: возможно, что Красная армия сюда и не направила бы главных сил, но, если слух был верен, то ему следовало, разумеется, немедленно уходить, могло быть уже и поздно. Аленка видимо поняла его взгляд.

— Поди, Павлуша, поиграй на улочке. Я гостя в дорогу соберу.

— А папынька домой скоро будет? Мне ружье принесет?

— Принесет, принесет. — Аленка вывела сына за двери и, повернувшись к Подберезкину, начала полушопотом:

— Видно вам идти надо, Андрей Николаевич. Не стану задерживать, упрашивать, хоть и честью почла бы гостьбу вашу.

— Да, не судьба, милая Аленка. Благодарю за прием, за ласку, — отвечал корнет чуть улыбаясь.

Она утерла рукавом глаза:

— Не ждала, не гадала, что так встретимся, Андрей Николаевич, что жизнь такую жить будем. Да что горевать: одну жизнь живем, другой не даруют, надо ее до конца жить, как есть. — Она вздохнула. — Я вам хоть на дорогу чего соберу.

Вытащив холщовый мешок, Аленка, несмотря на уговоры Подберезкина, положила туда шмоток сала, бутылку меду, яиц, коржиков; всё хотела, чтоб он снял немецкий мундир и надел пиджак мужа, но корнет отказался, с умилением глядя на нее — «милая прежняя Аленка, как хорошо, что он видел ее, будто день прожил в старой России!».

— Бог в напутие! — сказал старик, когда Подберезкин протянул ему на прощанье руку.

Аленка провожала не долго, только до конца сада; он просил ее не ходить дальше: отчасти он боялся ее подвести, а кроме того хотелось ему наедине расстаться и проститься с родными местами. У поворота, после которого закрывался вид на дом, они остановились, и, не зная, какими словами выразить ей свои чувства, он сказал только еще раз: «Прощай, милая Аленка. Спасибо за всё, желаю тебе хорошей жизни. Кланяйся Алексе. Жалею, что не видел».

— Ах, Андрей Николаевич, сухая бы корка, да волька! — вдруг страстно отозвалась она. — А вам вот счастья желаю.

— Дай я тебя обниму на прощанье.

Он обнял и поцеловал ее трижды, и опять у нее в глазах блеснули слезы.

— Березничком-то, — заговорила она поспешно, — вы к самому городу живо подойдете, ни души не постреваете. А там, говорят, уж ваши стоят. Храни вас Бог!