Возвращение красоты

Как-то в потемках мы с Андрюхой отправились нехоженой тропой куда-то, где я раньше не бывал. Пришли. Перед нами скала, в ней пролом пещерного входа, там, внутри, — уют, одеяла, сенцо… А снаружи… На пыльной площадочке перед входом горит костер в пригоршне камней… тени по скале шатаются такие… радостные, что ли, — резкие, глубокие тени и красноватые мудрые светы. Я сажусь на корточки, лицом к костру и к пещерному входу, о чем-то помалкиваю, что-то покуриваю, потягиваю, посмеиваюсь, подумываю… Вокруг и напротив люди… горстка хороших и добрых людей, так что все очень даже путем, и вообще, прекрасный выдался вечер, если не ночь. Воздух такой… свежий, прохладный в буйстве июльской зелени… воздух звездного неба, счастья и светлой печали… И мне так хорошо, как и всем остальным… И мы не расходимся, а говорим о чем-то негромко и проникновенно… кипятим чай… И даже здорово, что он так моментально поднимается шубой и успевает выплеснуться маленько, зашипеть в костре, но кто-то ловко подхватывает черный закопченный котелок. Потом ловкач «килишнет» — выльет чай в кружку и обратно, чтобы чаинки осели, и пойдет себе кружка неспешно бродить по кругу, и мы, обжигаясь, будем… не пить даже, а так — глотать потихоньку и радоваться бессловесно и мудро всему хорошему… И время исчезнет… А потом у меня ноги затекут от долгого сидения на корточках, и я о времени все-таки вспомню и как-то так пошевельнусь, а Андрюха своей разбойничьей хрипотцой пробасит:

— Димыч, ты там потише пяться… братишка.

И вот я поднялся и оглянулся. Оглянулся и — отпрянул, потому что сидел, оказалось, на самом краю обрыва спиной к нему и из-за света костерного, из-за всеобъемлющей внешней тьмы ничего не понял и не заметил, и стоило мне сделать маленький шаг назад — и было бы одним Димычем меньше на этом веселом свете.

— Потише, братишка…

Заметил же… И посматривал втихаря, чтобы не оступился…

Царствие ему Небесное! А почему нет? Кто знает, что у него на душе перед смертью было! Вы знаете? И я нет.

СЕРЫЙ

Ну вот и весна самая ранняя, нежная… Еще не жизнь, но пред-верие, сотканное из музыки волнующей, но неуловимой до конца. Расширяешь ноздри, стараясь впитать до последней нотки… нет, не запахи даже. Это вообще неизвестно что — тонкое, далекое, сладкое, как детский полузабытый сон. И в душе отзывается что-то, тянется, растет навстречу прибывающему теплу.

На Мангупе туман и тишина. Кажется, весь мир лежит где-то там — за пределами тишины, а здесь свое, особенное, иное…

Под закопченным скальным навесом Кухни сидит на корточках у костра Санька Герик. Глаза у него красные, слезятся от дыма. Он помешивает, щурясь, что-то в котелке и разговаривает вполголоса с Андрюхой Бородой. Борода — суровый мужик с темным, обветренным лицом — слушает молча и с каким-то разбойничьим остервенением размашисто точит кухонный нож. Иногда он вставляет замечание хриплым, прокуренным басом. В голосе его сарказм человека, повидавшего жизнь во всех ее видах.

Меня привел Димка Ротон. Представил в гробовом молчании и принялся за свои дела: полез в пещерку, достал какое-то тряпье, бросил на каменную приступку, сел… Вынул бережно из-за пазухи табачок, стал скручивать козью ножку из газеты. Андрюха с Гериком оживились, отложили свои дела и тоже занялись табачком. Меня словно нет. Сначала я чувствую себя неловко, потом привыкаю и наблюдаю тихонько за происходящим.

На свет появляется пачка чаю и оживление приобретает праздничный характер.

— Ну, живем! — приговаривает Герик, устанавливая на костре черную, закопченную кружку с длинной проволочной ручкой. — Чифирь не кифирь, а?!

Он весело подмигивает Ротону.

Между тем быстро смеркается. Сквозь туман тускло мерцают огни далекой деревни. Просыпается, прогуливается ленивый ветерок. Я поднимаю воротник и прячу ладони в широкие рукава ватника. Так совсем хорошо: тепло и даже как будто уютно. Незаметно для себя начинаю дремать.

Вдруг словно тревожный толчок в сердце. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Прямо передо мной стоит, склонив упрямую лобастую голову, и смотрит испытующе в глаза — волк! Собаки так на человека не смотрят.

Я замираю. Непонятно, что произойдет в следующую секунду. Мне кажется, что волк сейчас сорвется, бросится на меня и будет рвать со свирепой яростью наверняка так, что никто уже не сумеет его оттащить.

— Серый! — спокойно зовет его Герик. Волк так же спокойно вполоборота поворачивает голову и смотрит. Ни звука, ни повиливания хвостом, ни шага.

— Иди сюда…

Волк наконец оставляет меня в покое и идет на зов.

— Кто это? — спрашиваю я, переведя дух.

— Волк, — отвечает Борода. — Живет здесь, на Мангупе…

И он добродушно треплет Серого по щетинистому загривку.

— Но ведь в Крыму волков давно нет, — возражаю я.

— В Крыму нет, я на Мангупе есть.

У меня двойственное, странное чувство. Ночь, тишина, горы — все это настраивает на такой лад, что я безусловно верю: да, Серый — волк, может быть, даже самый последний. К разуму как-то не хочется прислушиваться теперь. Он лишний здесь со своими доводами.