Возвращение красоты

Итак, ночь напролет шел дождь, было холодно и неуютно. Мы — несколько бродяг — спали вповалку на слежавшемся сене в небольшой пещерке с открытым входом. Дырявые отсыревшие одеяла грели плохо, но все же мы кое-как потихоньку задремали.

Глубокой ночью мне послышался сквозь сон какой-то шорох. Я невольно насторожился и стал прислушиваться. Кто-то прошелся по нашей пещерке тихо, как будто крадучись, постоял, подумал и медленно подошел ко мне. Нервы мои напряглись, и только когда в лицо пахнуло псиной — от сердца отлегло.

— Серый! — позвал я.

Он тяжело вздохнул, покрутился на месте и бок в бок повалился рядом со мной. Его непрестанно била крупная дрожь, и меня вдруг поразила одна простая мысль: а ведь он мерзнет! Он чувствует все точно так же, как человек. Никакая шкура его не греет, ему мучительно, жестоко холодно, но он все терпит, потому что привык терпеть и ничего другого не знает. Какая-то странная волна нахлынула мне на сердце. Он терпит все и молчит, потому что не имеет даже человеческого языка — этой последней отдушины всех убогих и сирых. Что он имеет? «Эх, братишка, братишка…» — подумал я с горечью.

Он вздохнул, как будто хотел сказать: «Да уж… Вот так-то, брат…» — но вскоре пригрелся, перестал дрожать, вытянулся и засопел ровно и глубоко. Через минуту Серый уже спал, а я в первый и последний раз в жизни слушал с изумлением, как он взвизгивает, поскуливает жалобно, по-щенячьи во сне и отчаянно дрыгает задней лапой, точно намереваясь отбрыкаться от своей убогой, бродячей жизни.

Через месяц его загрызла свора собак в Новоульяновке.

МЕСТО СИЛЫ

— Вася, а кто здесь жил?

— О-о, кто жил, кто жил… Правильные люди жили. Видел, на цитадели орнамент? Типа солнца, такой круг закрученный?

— Ну.

— Арийский символ. Знаешь, Антарктиду ищут? А был еще континент Арктида. Тоже под воду ушел. Вот на нем арийцы и жили. А когда узнали, что все — торба! — сошли на берег и от Урала расселились по всему Востоку. А сюда из Ирана пришли…

— Антарктиду? А кто ее ищет?

— Тю… эту… Атлантиду!

— А-а-а…

И пошло-поехало:

— А мы кто, по-твоему, — европейцы, что ли?.. Да все их европейские стандарты в наших мозгах нестандартных растворятся, как золото в царской водке! Вот увидишь… Мы скифы. А знаешь, что Геродот еще о скифах говорил?

— Что?

— Что они типа ставят три шеста, наклоненные друг к другу, обтягивают их войлоками, а внутрь тулят чан с горящими углями. Дальше он пишет, что в земле скифов растет конопля, и в диком состоянии, и высеивается (заметь!). Вот они берут эту коноплю, подлезают под войлоком и бросают ее в чан с углями. От конопли поднимается дым и пар, которым скифы наслаждаются и громко воют. Геродот еще этот бульбулятор называет баней. А, как тебе банька?! И самые что ни на есть корни…

Каких только баек я не наслушался про Мангуп! Полоумные контактеры принимали здесь сигналы с Альфы Центавра; биоэнергетики искали рамками, согнутыми из бабушкиных вязальных спиц, неведомые порталы; «индейцы» поглощали в невероятных количествах всевозможную «дурь», принимая свои интоксикационные психозы за магические озарения; юные и не слишком юные натуралисты ходили в чем мать родила, сливаясь с природой и возвращаясь к потерянному непонятно где и когда «естеству»; бородатые еретики-академики изыскивали перекрестки неведомых силовых полей… и у каждого была готова своя, единственно верная история Мангупа. Каждый хотел видеть в Мангупе только то, что хотел видеть, то, что было ему удобно, и ничего больше. И единственным общим мотивом в этой невообразимой какофонии было мнение, что Мангуп — это место силы.

Ладно, силы. Но какой, чьей?!

Меня всегда привлекали вырубленные в скале пещерные храмы с их поруганными алтарями, загадочными гробницами и нишами для мощей. На Мангупе их было много в разных местах, и я понимал изначально, что здесь покоились останки людей святых, необыкновенных. И что же — все пропало? Неужели жизнь этих людей, подвиг и урок их святости — все это кануло в бездну?.. Ведь очевидно, что не троглодиты здесь какие-нибудь жили, а люди высочайшей духовной культуры. И не одно, по-видимому, столетие жили… Неужели же ничего, кроме этих немых гробниц, не осталось? А если и не осталось, то почему? Что здесь случилось такое страшное, что история целого города, поколений, история святости, наконец, — самая хранимая в любом народе история, — все это сгинуло?! Я отказывался с этим мириться. В этом была какая-то насмешка, коллапс, который не может, не имеет права быть последней и окончательной правдой.

И я стал читать все то, что смог достать об истории Города, и история эта, ее трагическая красота меня потрясла.