Возвращение красоты

Я выхожу из храма; в ушах от долгого стояния звон. Медленно иду на онемевших ногах в сторону келейки… и останавливаюсь, озадаченный. Не тридцать человек уже, а по меньшей мере семьдесят толпится у кельи. Оживление, суета, гомон: «Я за вами, а вы за мной были, а вот та женщина в красном берете за нами стояла, а теперь впереди… Эй, женщина, совесть имейте!». Гвалт стоит, как на базаре.

Я нахожу старушку, за которой занимал очередь, но и она в растерянности — поняла, похоже, что попала впросак.

Я становлюсь уже где придется и жду вместе со всеми. Рядом мужичок, крепкого вида, стриженный «бобриком», с пробивающейся сединой; говорит оживленно, обращаясь ни к кому и ко всем сразу:

— А перестал… перестал уже исповедовать этот, как его… батюшка? — ну да, батюшка. Прямо вот передо мной перестал, представляете? Моя очередь как раз, а он — хлоп, и все. Ну надо же…

— Да я вообще-то… Вот вы верите? — обращается он вдруг к женщине и тут же продолжает со скептической гримасой, не дождавшись ответа: — Да и я не верю. Никогда не верил и сейчас не верю… Но вот — надо же… Представляете… не болел никогда, а тут такое! — инфаркт и инсульт вдогонку. Все сразу. Представляете?! Нет, ну понятно… Работу потерял, переживал, не спал ночами… Но все же. За что мне?! Я ведь безгрешный. Ну нет у меня грехов, и все. Не пил, не курил никогда, и вдруг такое! За что?! — он в искреннем недоумении. — Не знаю… схожу к этому, как его… батюшке! Да, к батюшке схожу, может, вылечит?..

Служба закончилась, люди подходят, присоединяются, и толпа растет, громоздится, колышется. Дети кричат, бесноватые воют, шум, галдеж стоит непрерывный, и все дожидаются, ждут с нетерпением старца. А он уже четыре часа на ногах, по-человечески: слабый больной старик, которого попросили затащить на гору мешок с камнями. И он по смирению своему тащит, едва живой, а тут к нему прорываются, лезут настырно… да вот такие же точно, как я:

— Батюшка, мне соседка «поробыла», шо делать?

— Батюшка, а правда, что скоро конец света?

— Батюшка, а чего это вы без очереди пропускаете — вон ту, в косынке зеленой?

И так далее и тому подобное, с людьми, с их невежеством, суетой, болью, бедами неразрешимыми, тяжкими один на один, и сейчас придет сюда… опять слушать и отвечать, да не что попало, а то… единственно верное, главное, что нужно ответить, чего ждут! Боже мой, как же ему должно быть тяжело! Я полчаса просто стою в толпе и уже ошалел, а как же он выдерживает это все?! Благодать укрепляет, конечно, но по-человечески, наверное, очень и очень трудно.

Но вот оживление, все оглядываются, проходит шумок: «Идет!». Батюшка идет… отец Иона.

И он проходит, смиренно склонив голову; взгляд не выражает ничего человеческого… терпение одно, безграничное терпение, а за ним — тишина, но не немая — глаголющая, живая, готовая в любой момент разрешиться словом.

Толпа расступается, отворяется дверь, и батюшка исчезает там, внутри. За ним протискивается, близоруко щурясь, молодой рыжебородый священник в бархатной бордовой скуфейке. Его не пускают поначалу. Но матушка-прислужница — высокая, в черной косынке и в очках — почти вырывает его у толпы:

— Да что же это… Батюшка благословил, вы что, не понимаете?.. Пропустите. Вот искушение…

Мужик «с инфарктом»:

— Э-э… и здесь свои… без очереди… Ну, давай, давай… Какой же из него поп выйдет? Лезет тоже… без очереди. А вон, смотри, смотри, еще двое… Туда же…

Это двух военных пригласили к батюшке. Очень долго больше никого не пропускают, только мальчонку лет десяти, как через заросли, протянув руку, перетягивает в келейку священник. Толпа бурлит, возмущается.

— Да что же это за народ сегодня такой? — изумляется прислужница и напирает грудью. — Я в третий раз прошу: отойдите же все от ограды, ну разве так можно?!

Но никто не желает терять свое место, слышны возмущенные возгласы, и вот уже завязывается перебранка. И вдруг женщина благообразного вида, стоящая рядом со мной, выгибается вся, пальцы на руках у нее скрючиваются, и я слышу, как из груди у нее вырывается хриплый нечеловеческий хохот:

— Ха — ха-ха-ха… А кто это там ругается? О-ох, хорошо! Давайте, давайте, глотки поперегрызайте друг другу!!! — голос отвратительный, грубый — бес.

Люди крестятся, повторяют в голос: «Господи, помилуй!».

Мальчик — сын женщины — спокойно и грустно крестит ее спину, и женщина каким-то болезненным, судорожным усилием, словно сбросив с себя непосильное бремя, преображается и начинает сама молиться со слезами.

На лице у нее непередаваемая мука. Сын рядом, поддерживает мать. И я думаю: вот любовь; эти люди не только не потеряют, но еще и приобретут через свои страдания.

— А я так думаю, — комментирует «инфарктник», — это от головы все. Болезнь и все. Какие там бесы, повыдумывают тоже… — он ухмыляется криво.

Я смотрю на него пристально и думаю: «Нет, здесь не то. Здесь не так все просто. Не пришел бы ты сюда, мил-человек, если бы Господь тебя не привел. Постой, постой… Каким-то ты еще выйдешь от старца!».