Возвращение мастера и Маргариты

Долго не писала, извини. Кручусь, кручусь, рухну в постель и засыпаю, как убитая. Иной раз забываю раздеться. Беру работу на дом, строчу и шью. Прямо - Анка-пулеметчица. Говорят, в моих вещах есть особый шарм незавершенности. Это от того, что глаза слипаются и руки немеют.

Лев, дорогой, выслушай и постарайся понять. Я не приеду. Не проклинай меня, прости. Прости глупую, слабенькую канарейку. Тощую, щипанную, безголосую теперь, но все равно глупую.

Не знаю, как объяснить... Жутко звучит: я встретила другого человека. Нет! Это не совсем так. Другого быть не может. Такая любовь, как была у нас с тобой, не повторяется. И вообще - не бывает. Она приснилась нам, Левушка.

Я не влюблена по уши в этого другого человека, но я устала быть одна. Устала жить ожиданием и мучаться сомнениями. Признайся, ты тоже здорово побаивался, не принесет ли разочарований наша встреча и как я приживусь в твоей тамошней жизни. Слишком далеко разошлись наши дорожки. Мы нарочно этого не замечали, изо всех сил делали вид, что ничего измениться в наших отношениях не может...

Мы ведь потеряли друг друга давно, еще тогда, правда? Мы оба знали это, но цеплялись за иллюзию. А между тем каждый жил своей жизнью. Ты стройкой. Я - Мишкой, театром, бесконечной задачей свести концы с концами. Трудно жилось мне, Лев. Очень трудно. Ты ни разу не приехал к нам, словно мы чумные. Говорил, не дают отпуск, некому заменить тебя... Я так и думала. Старалась думать. А в глубине души понимала - наша встреча, наш повторный брак - явление в жизни главного инженера, коммуниста Горчакова, нежелательное. Ведь ты не можешь существовать без своего дела. А это значит - не можешь быть мужем дочери расстрелянного врага народа. Наверно, и гибель отца мы оба предвидели, но делали вид, что ждем окончания срока заключения, встречи. Делали вид, что можем соединиться - я и ударник коммунистического труда, представленный к Сталинской премии...

Ты чудесный, ты необыкновенный, ты - единственный. Но тебя нет! Есть Федор. Честный, заботливый, не хватающий звезд с неба, но живой, реальный. Михаил к нему относится серьезно, уважает. Полагаю, ты станешь еще спокойней и плодотворней работать, если будешь знать, что я с сыном под надежной защитой. Со временем сможешь устроить и свою личную жизнь. Женишься, переберешься в Москву. Будем друг к дружке семьями в гости ходить...

Прости, пожалуйста, прости. Будь счастлив. Не думай обо мне плохо.

Варвара Жостова.

Здравствуй, Варенька.

Вот и дождался я того самого письма, которого больше всего боялся. Но никогда не сомневался - оно придет. Ты права, все эти годы мы играли в сложную игру, стараясь уберечь друг друга от страшных ран. И лгали, лгали...

Даже сейчас ты не хочешь сказать мне всю правду. Ты развелась со мной и радовалась моему дальнему отъезду не потому, что хотела спасти меня. Вернее, не только поэтому. Ты не могла жить с предателем. С предателем, которого вопреки всему продолжала любить. Я прав, Варя?

Да, я подозревал с самого начала, что проблема заключается именно в этом, но постыдно трусил затевать откровенный разговор. Боялся разрушить мираж и выпустить на волю эту самую убивающую нас правду.

Не знаю, когда и кто рассказал тебе обо мне. Подозреваю, что это сделали в НКВД в самом начале, когда шло следствие по делу антиправительственной группы, в принадлежности к которой обвиняли твоего отца. А может, какой-то доброжелатель шепнул тебе про меня "правду" уже позже? Не славная ли наша Клава рассказала тебе, "как все произошло на самом деле"? Ее супруг был в курсе моей "командировки" по долгу своей службы в органах. Помнишь ту длинную поездку из которой я вернулся лишь весной?

Так вот. В феврале 1937 года меня командировали для консультации на военный объект. Там вскоре арестовали, предъявив нелепо сфабрикованный компромат и объяснили: если я не проявлю желания помочь органам в расследовании крупного антиправительственного заговора, то обвинение в диверсии пустят в ход. А это "вышка" без всяких яких. Я должен был хорошенько сосредоточиться и рассказать о подрывной деятельности моего тестя...

Ты знаешь, я приехал домой в середине апреля. Перед этим неделю провел в лазарете, где мне залечивали ожоги и ушибы, нанесенные в ходе бесед. Беседовали со мной серьезно. Сомнений, что я обречен в любом случае, не зависимо от того, соглашусь ли дать показания против твоего отца или нет, у меня не было.

Но была надежда как-нибудь предупредить тебя или Н.И. о готовящемся против него деле. Я нашел человека, который показался мне честным. Он обещал помочь, передав вам информацию. И я тянул, тянул, то вроде раскалывался, то упорно отмалчивался. Подписывал какие-то пустяковые бумаги, вроде протокола описи имущества в нашей тогдашней квартире на набережной, расписания вечерних моционов твоего отца и прочую чушь - в общем, делал вид колеблющегося. И ждал самого худшего.