Возвращение Мастера и Маргариты

Почти год прошел с тех пор, как маленькое приграничное селение разгромили армянские налетчики. Тридцатилетний азербайджанец с женой, восьмимесячным сыном и полоумным дедом жил в Москве.

Обтирая тряпочкой и раскладывая на прилавке в красивые пирамиды импортные яблоки, груши, мандарины, Начик уже не думал о том, что так занимало его в первое время: потомственный земледелец плодородного южного края не мог постичь, кто и как выращивает, сохраняет и перевозит сюда такие хорошие фрукты? На ящиках стояли знаки Греции, Португалии, Италии. Апельсины, сливы, виноград, кажется, вообще никогда не портились и лежали свежими, как Ленин в мавзолее. А яблоки, а изюм, а инжир, финики, курага!?

Махнул он в Москву, конечно, сгоряча. Жена уже была сильно беременная, дед совершенно нетрудоспособный, сам же Начик объяснялся по–русски с большим затруднением. Но имелись силы, некий дальний родственник, обосновавшийся в столице и вечные иллюзии глубокого провинциала на столичное процветание.

Узнать про родственника в таком бедламе оказалось не просто. Начик метался туда сюда, пока жена с дедом сидели в зале ожидания вокзала. Она затравленно озираясь и обнимая огромный живот, дед – непроницаемый и черный, словно деревянный идол, сосредоточенно шустрил спицами. Оба мелкие, худющие, смуглые, но нарядные, как в театре – надели в дорогу самое лучшее, что осталось. Осталось немного. От вещей, от родных, от прежней жизни, от селения вообще. Деревянные домишки селения горели недолго в сопровождении лая собак и воя уцелевших людей, сбившихся к оврагу. Напали армянские бандиты ночью и вышло так, что за селом, в толпе воющих, озаренных багровым отсветом пожара, оказалась беременная Фарида в красивой импортной блузке с люрексом поверх ночной сорочки. Деду удалось спасти спицы и мешочек с шерстью – все, что осталось от жены. С той ночи он и тронулся умом – начал вязать, как автомат. Раньше этим делом овцевод не интересовался, лишь пренебрежительно поглядывал на свою старуху, сидевшую со спицами у плетня и безостановочно молотившую языком с соседками. Местное радио…Все политическое положение и цены обсуждала, а темные сморщенные, как дубовая кора руки, мелькали быстро–быстро, будто бы жили отдельно от ее тяжелого, неповоротливого тела.

Вспоминать обо всем этом нельзя – а то как жить? Как жить вообще? Пока кавказец разыскивал родственника, он успел осознать на себе лично, что означает русское гостеприимство. Не люди – звери. Прямо скалятся, увидав яркое южное лицо и светлый пижонский костюм. На вокзале в Баку этот костюм подарил погорельцу Начику, одетому кое–как, один известный оперный артист. Прямо из чемодана вытащил и отдал. И еще рубашку с пальмами и лиловым закатом. С гастролей он возвращался из Турции что ли. Фасон пиджака, конечно, устаревший, приталенный, а брюки клешем, как у Магомаева на старом "Огоньке". Но ткань добротная и общий вид, конечно, шикарный.

Дед со спицами, в пальмах на иноземном закате и Фарида в блестящей блузке сидели среди смрада, гула и всеобщего несчастья вокзальной толчеи, ожидая возвращения Начика с родственником или хотя бы – с едой. Но тот никого не нашел и еще деньги потратил – милиционер придрался, требуя документа, потом продавец гамбургеров обжулил. Видят же, что человек по–русски еле волочет.

Тоскующим взглядом Начик пробежал по новомодному павильону из стекла и коричневого ребристого пластика, пристроившемуся прямо в соседстве с вокзалом. За стеклами мерцали зеркала и разноцветные бутылки с шампунями. У распахнутой двери в салатовом нейлоновом халате стоял холеный плечистый брюнет, веря в руке сверкающие на майском солнце ножницы.

– Стричь, брить? – предложил брюнет с армянским акцентом, глядя на запущенную шевелюру прохожего.

От этого акцента, от благополучия отожравшегося на столичном бизнесе громилы, а еще от голода и волнения у Начика случился какой–то спазм. Так бывало с ним пару раз, когда пропалывал подростком помидоры, подставив солнцу свою смоляную шевелюру. Ударило в голову – почернело в глазах, помертвели губы и объяла тело ватная пустота.

Очнулся он в парикмахерском кресле и увидел отражение в зеркале совсем желтый, давно небритый мужчина с глазами убийцы–боевика. Он попытался встать.

– Сиди, – опустила Начика в кресло пахнущая одеколоном рука. Бесплатно брить буду. – Сообщил армянин.

Начика как кипятком полоснуло от подачки врага. Из последних сил вцепившись в ворот зеленого халата, он кричал, смешивая русские, армянские и азербайджанские слова о том, как спалили его деревню и что сейчас он будет армянина резать. Резать без остановки, пока не уничтожит под корень весь проклятый их род. И при этом успел схватить с тумбочки опасную бритву.

Прибежала женщина армянка и русский парень. Дравшихся разняли. У парикмахера, поливавшего линолеум кровью, полотенцем стянули на руке узкий длинный порез. Начика увели в подсобку, где напоили кофе с бубликами. Вечером он с женой и дедом сидели в квартире армянина по имени Хачик.