"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

- После нашей беседы вам нетрудно будет понять, что писательским именам здесь, - выделил он последнее слово, - делать нечего. Пусть остаются на титулблаттах. Вместо них каждому члену братства дано по так называемому "бессмысленному слогу". Видите ли, был некий чрезвычайно ученый профессор Эббингауз, который, исследуя законы запоминания, прибегал к системе "бессмысленных слогов", как он их называл; то есть попросту он брал любую гласную и приставлял к ней, справа и слева, по согласной; из изготовленного таким образом ряда слогов отбрасывались те, в которых была хотя бы тень смысла, остальное - мнемологу Эббингаузу пригодилось для изучения процесса запоминания, нам же скорее для... ну, это не требует комментариев. Где же, однако, наши замыслители? Время бы.

Будто в ответ, в дверь постучали. Вошли двое: Хиц и Шог. Немного погодя в дверях появился, астматически дыша и отирая пот, еще один: кличка его была Фэв. Оставалось пустым лишь одно кресло. Наконец вошел и последний: это был человек с мягко очерченным профилем и крутым скосом лба.

- Вы запаздываете, Рар, - встретил его председатель. Тот поднял глаза, они глядели отрешенно и будто издалека.

2

С минуту длилось молчание. Все смотрели, как, Шог, присев на корточки, разводил в камине огонь. Следя за медленными, будто проделывающими какой-то ритуал, движениями Шога, я успел разглядеть его: он был значительно моложе всех собравшихся; блики, заплясавшие вскоре на его лице, резко выделили капризную линию его яркого рта и чутко вздрагивающее вздутие ноздрей. Когда дрова в камине, разыскрясь, засычали, председатель, взяв в руки чугунные щипцы, ударил ими о каминные прутья.

- Внимание! Семьдесят третья Суббота Клуба убийц букв открыта.

Затем, для тот же ритуал, он подошел неспешными шагами к двери: дважды щелкнуло. В протянутой руке Зеза сверкнула бородчатая сталь.

- Рар: ключ и слово.

После паузы Рар заговорил:

- Мой замысел четырехактен. Заглавие: "Actus morbi"[45].

Председатель насторожился:

- Виноват. Это пьеса?

- Да.

Брови Зеза нервно дернулись:

- Так и знал. Вы всегда будто нарочно нарушаете традиции Клуба. Сценизировать - значит вульгаризировать. Если замысел проектируется на театр, значит, он бледен, недостаточно... оплодотворен. Вы всегда норовите выскользнуть сквозь замочную скважину - и наружу: от углей камина - к огням рамп. Остерегайтесь рамп! Впрочем, мы ваши слушатели.

Лицо человека, начавшего рассказ, не выражало смущения. Прерванный, он спокойно отслушал тираду и продолжал:

- Всемирно известный персонаж Шекспира, поднявший вопрос о том, так ли легко играть на душе, как на флейте, отбрасывает затем флейту, но душу оставляет. Мне. Все-таки тут есть некое сходство: чтобы добиться у флейты предельно глубокого тона, нужно зажать ей все ее отверстия, все ее оконца в мир; чтобы вынуть из души ее глубь, надо тоже, одно за другим, закрыть ей все окна, все выходы в мир. Это и пробует сделать моя пьеса; и, следуя терминологии, выбранной Гамлетом, следовало бы сказать, что мой "Actus morbi" не в стольких-то актах, а в стольких-то "позициях".

Теперь об изготовлении моих персонажей. В том же "Гамлете" есть один давно уже заинтересовавший меня двойной персонаж, напоминающий органическую клетку, разделившуюся на две не вполне отшнуровавшиеся, как называют это биологи, дочерние клетки. Я говорю о Гильденштерне и Розенкранце, существах, не представимых порознь, врозь друг от друга, являющихся, в сущности, одной ролью, расписанной по двум тетрадкам... и только. Процесс деления, начатый триста лет тому назад, я пробую протолкнуть дальше. Подражая провинциальному трагику, ломающему эффекта ради флейту Гамлета пополам, я беру, скажем, Гильденштерна и разламываю это полусущество еще раз надвое: Гильден и Штерн - вот уже два персонажа. Имя Офелия и смысл, в нем сочетанный, я беру то в плане трагедии - Целия, то в комедийном плане - Целя. Понимаете ли, ввивая в косы то венок из горькой руты, то бумажные папильотки, можно двоить и это.

Итак, для начала игры, для первой позиции пьесы, у нас уже четыре фишки; двигая ими по воображаемой сцене, как шахматист, играющий не глядя на доску, я получаю следующее...

На секунду Рар оборвал речь. Его длинные и белые, почти сквозистые пальцы прощупывали что-то сквозь воздух, как бы испытывая лепкость материала.

- Как это говорят, сцена представляет... Ну, одним словом...

Молодой актер Штерн заперся наедине с своей ролью. Роль угадывается и без монологов: на спинке кресла - черный плащ; на столе среди книжных ворохов и портретов эльсинорского принца - черный берет со сломанным пером. Тут же пиджак и подтяжки. Штерн, небритый, со следами бессонницы на лице, шевелит острием шпаги приопущенную занавеску окна.

Штерн. Мышь.