"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

Началось с того, что он забыл как-то снять по миновании надобности карточку. Было жаркое предгрозовое после полудня, когда люди или сонливы, или раздражительны. Катафалаки, сидевший у одного из столиков кафе над бутылкой сидра, ощущал сонливость; двое щеголей, чьи пестрые галстуки цвели у соседнего столика, ощущали раздражение. Сквозь мутный сидр и полудрему Катафалаки не замечал белого квадратика, забытого на отвороте пиджака, но щеголи - одного звали Мильдью, другого - Луи Тюлин, - искавшие мишени для желчного предгрозового озорства, заметили и решили сыграть с своим соседом шутку. Подойдя на цыпочках к клевавшему носом незнакомцу, Мильдью, отшпилив неслышно его карточку, на место ее прикрепил свою. С минуту приятели забавлялись чтением и перечитыванием похищенной фамилии: "Ка-та-ха-ха-фа-хи-ла-ки-хо-хо". Но туча, молча застывшая над самыми кровлями, наполнившая воздух отблесками желчи, казалось, развесила огромные грязные уши и ждет: что дальше?

И мсье Мильдью, повертев карточку в руках, перевел глаза к другому столику, где у двух стаканов оранжада сидела - улыбка в улыбку - пара. Мсье Мильдью подкрутил ус и сказал громко и раздельно, обращаясь к мсье Тюлину:

- Если б не эта ветреная дама, можно было задохнуться от жары.

Туча сдержанно, но весело загрохотала. Кавалер, оскорбленный, с шумом отодвинул стул и подошел вплотную к обидчику. Разбуженный переполохом Катафалаки раскрыл глаза как раз в тот момент, когда противники обменивались карточками. Боясь попасть в свидетели разрастающегося скандала, Катафалаки поспешно расплатился и вышел за порог. На двадцатом шаге рухнул ливень. Весь мокрый, добрался Катафалаки до своей каморки. Развешивая на спинке кровати пропитанный грозой пиджак, он заметил влипшее в ворс белое пятно с расползшимися буквами поверх. Однако что за странность? Фамилия на карточке укоротилась и спутала буквы. В комнате сумеречно. Он дал свет и стал вглядываться: контуры размытых дождем букв были определенно чужие; столь же определенно не хватало - семи или восьми букв. Катафалаки даже перевернул карточку, но и на обороте ее не оказалось непонятным образом исчезнувших знаков. Тут впервые в душе Горгиса Катафалаки возникло подозрение. С минуту он сидел в глубоком раздумье. Потом выглянул за дверь. В коридоре никого. Тем лучше. Он прошел мимо десятка закрытых дверей к темной нише: там (он помнил) стояло зеркало. Дешевое стекло, в которое давно никто не заглядывал, может быть, отвыкло и разучилось отражать: по крайней мере когда Катафалаки с искаженным от волнения лицом наклонился над его затянутой пылью и паутиной поверхностью, поверхность ответила лишь неясным кривым зеленовато-серым контуром, контуром человека вообще, которому все равно, худ он или толст, беспол или пол, рожден или лишь отражен.

В другом конце коридора послышались шаги. Человек, бывший еще так недавно Катафалаки, отскочил от зеркала и вернулся в номер. Лучше - до времени - никому не показываться и обдумать, как быть без себя. Ночь прошла без сна. Экс-Катафалаки то шагал из угла в угол, бормоча: "Нет, это непростительнейшая рассеянность... затеряться как иголка в сене... проклятый Вавилон... обронить себя, как платок из кармана, - черт знает что!", - то, наклонясь над расползшимися буквами, старался угадать свое новое имя. Старания были тщетны: кляксы никак не хотели сочетаться в имя. С рассветом он задремал. Внезапный стук в дверь снова раскрыл ему глаза. Человек без имени повернул ключ. Двое в цилиндрах, вежливо улыбаясь, передали ему вызов, прося назвать секундантов, с которыми они могли бы условиться о времени, месте и оружии. Начиналась какая-то чужая, чрезвычайно неудобная и полная непредвидимостей жизнь. Что ж, если вы в суете обменялись калошами или "я" и не заметили этого вовремя, то совершенно бесполезно жаловаться, что новое "я" жмет или чужие калоши спадают с пят. Покорно опустив голову, затерявшийся в толпе спросил:

- За кого вы меня принимаете?

Цилиндры сугубо вежливо приподнялись:

- За Горгиса Катафалаки, - и были несколько удивлены и шокированы, когда будущий дуэлянт, вдруг просияв, стал трясти им руку:

- Ага, так, значит, Катафалаки, а не этот вот из клякс! Это очень любезно с вашей стороны, что вы считаете меня Катафалаки, это очень благородно, больше того... вы возвращаете мне жизнь, да-да, я тронут, растроган до глубины души.

Стряхнув с себя "экс", Катафалаки чувствовал себя заново рожденным: пусть в него стреляют, ранят, убивают, но стрелять ведь будут в него, в Горгиса Катафалаки, он существует, он - то, во что можно попасть, а то и ха-ха - промахнуться, и это единственно важно. День этот - может, и последний и в то же время точно первый - Горгис Катафалаки пробродил, весело посвистывая, по улицам, выбирая, впрочем, не слишком людные.