Возвращение на Голгофу

Господи, и песня-то на немецком языке. Прости меня, Марк, но ты сам пел так. Сегодня я прощаюсь с тобой, мой возлюбленный, буду до утра кружить здесь перед тобой, под твою песню, и мы будем говорить. В последний раз, пока ты здесь со мной. Я верю, ты видишь и слышишь меня. Ты ещё не ушёл. Ты рядом со мной. Эта твоя песня бесконечна. Помнишь, мы танцевали под неё всю ночь? И тогда она промелькнула в одно мгновение, июльская ночь в Вильнюсе коротка. Так непривычно делать эти испанские шаги одной, не опираясь на твою руку. Смотри на меня, милый. Смотри. Я кружусь в нашем танце, в этом танце с таким странным названием «Пасодобль».

Рита кружила и кружила в танце, тёмная глубина ночи уже разбавилась начальной серостью утра, когда она упала на стул, сбросила с ног туфли, снова поднялась и теперь танцевала босиком, сбрасывая с себя одежду. Но теперь танец был другим, древним, обрядовым, языческим. Она снимала с себя одежду, пока не оказалась совершенно обнажённой.

— Возлюбленный мой, невинная Саломея танцевала, чтобы получить в награду голову Крестителя. Если бы знать такой танец, который мог бы воссоединить твои тело и голову, вернуть тебя к жизни. Если бы только знать такой танец, я бы танцевала его бесконечно перед кем угодно. Прости меня, любимый мой, прости.

Она танцевала, прекрасная, ещё не отяжелевшая от плода, который носила в себе. Живот её едва округлился, и грудь только наливалась соком, бёдра же оставались узкими. Угловатость фронтовой худобы смягчилась плавностью линий женского тела. Она танцевала и почти в беспамятстве шептала какие-то заклинания. Она не знала раньше этих магических заклинаний, слова, восклицания, ритмы сами возникали в её голове, и она выплёскивала их из себя в небо, надеясь, что кто-то услышит их там, в небесах.

В госпитале жизнь начинается рано. В шесть утра Ефим с Колькой уже помогали женщинам на кухне, заодно и подхарчились там. Затем Ефим пошёл к дому Маргариты. В окне её комнаты горел тусклый свет, занавески оставались незадёрнутыми, и причудливые тени плясали там, за окном. Ефим полез посмотреть. Он упёр обрезок доски в стенку, встал на неё, заглядывая в комнату. В глубине, у дальней стены, в странном танце двигалась Маргарита, совершенно обнажённая, она танцевала перед головой комбата, стоящей на столе. Поражённый завораживающим, странным танцем обнажённой женщины перед головой своего командира, Ефим забыл обо всём и потерял равновесие. Доска под сержантом накренилась, он свалился на землю, вскочил и встревоженный помчался в госпиталь к Кольке. Нашёл его всё там же на кухне, переставляющим чаны с водой. Оттащил в сторону, шёпотом рассказал об увиденном.

— Колька, она танцует перед мёртвой головой комбата какой-то чудной танец и говорит с ней. Она совсем голая. Она с ума сходит… Что делать?

— Да что тут поделаешь… Горе у бабы. Опереться ей надо на что-то, надо выкричаться, выплакаться. А как сбросить с себя эту тяжесть? Каждый это делает по-своему, бывает, и с ума сходят бабы от такого. Вот она и танцует… У нас по деревне бродила одна такая блаженная. Мамка говорила, мол, раньше красавицей слыла и замуж по горячей любви успела выйти перед самой германской войной, как и мать. И муж погиб в начале войны, но не осталось у неё от него ребеночка, вот и сошла с ума, опоры не нашла ни в жизни, ни в вере. Слава богу, что Маргарита ждёт ребёнка от капитана, а это для неё и для памяти о муже теперь главное. Ребёнок её удержит, опорой ей станет. Это ведь жизнь для неё. Не бойся, сбросит она в эту ночь свой груз, полегче ей станет. И будет жить и для их ребёнка, и ради памяти о своём капитане. Женщины живучей мужчин, они по природе сильнее укоренены в естестве-то. Пускай Маргарита танцует. Ей, значит, так легче. Часам к десяти пойдём к ней, заберём голову. А там уже пора будет ей отправляться на станцию. Всё установится, такова жизнь. — Колька снова принялся таскать тяжеленные чаны, помогая госпитальным поварихам.

На рассвете силы оставили Риту; теряя сознание, она опустилась на дощатый пол. Ненадолго потеряла сознание, вскоре очнулась с мокрым от слёз лицом и влажными волосами. Деловито собрала разбросанные вещи, оделась. Поцеловала голову Марка в лоб, легко коснулась пальцами его губ, бережно завернула голову в простыни. Она уложила вещи в чемодан, приготовленную в дорогу еду — в заплечный вещмешок. Решила, что хоронить Марка не пойдёт. Она не хотела видеть, как тело мужа опускают в землю, не приняла душа её этой гибели, а похороны утверждали смерть. Да и санитарный поезд не мог задержаться даже на минуту.