Возвращение на Голгофу

Эти четыре года жизни с Верой — самые счастливые и тревожные в его жизни, начиная с их трогательного знакомства в оккупированном Инстербурге, бурного романа, женитьбы по страстной любви и их такой странной, отрывочной семейной жизни. Жизни между войной и Петроградом. Из отпущенных им четырёх лет они прожили вместе от силы три месяца, которые с трудом набирались из коротких приездов Орловцева в столицу прямо из фронтового пекла. Каким теплом и счастьем наполняла Вера их встречи. А их маленький сын, который, держась за его руку, весной семнадцатого года делал свои самые первые шаги по набережной Невы, забавно переваливаясь рядом с ним, таким и живет в памяти.

Орловцев растёр грудь под шинелью, от воспоминаний о жене и сыне заныло сердце.

Из-за поворота донеслась знакомая песня:

Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать.
То ли дело под шатрами,
В поле лагерем стоять.

Там бел город полотняный,
Морем улицы шумят.
Позолотою багряной
Медны маковки горят.

Мимо машины офицеров быстрым походным маршем прошла стрелковая рота, высоко взлетала старая песня, только в последних куплетах вместо строчек о батюшке-царе нынче пели иное:

Закипит тогда войною
Богатырская игра.
Строй на строй пойдет стеною,
И прокатится ура, ура, ура.

Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать.
То ли дело под шатрами,
В поле лагерем стоять.

От Мариамполя до Кальварии добрались за час. Машина остановилась на городской площади перед двуглавым собором. Штабной вышел размять ноги, огляделся, припоминая собор и площадь. А вот и то, за что городок получил свое название. Метрах в трёхстах от площади возвышался зелёный холм необычной формы. Холм явно был насыпной, слишком правильной конической формы. На самом его верху виднелась часовенка, одна из тех девятнадцати часовен, которые и составляли знаменитую литовскую Кальварию. Расположены эти холмы с часовнями были так, словно через них шел тяжкий крестный путь Спасителя на Голгофу. Давние дела, призванные дать этому городу и округе особый статус.

Штабной поднялся на холм. У входа в часовню, прислонившись спиной к деревянным воротам, сидел пожилой литовец. Когда Орловцев, обойдя кругом холма, снова подошел ко входу, литовца там уже не было. А из дверей вышла тоненькая белокурая девочка, молча взяла Орловцева за руку и повела за собой в сумрак часовни. Внутри, кроме давешнего литовца, никого не было, а тот остро глянул на него и, печально улыбнувшись, сказал:

— Вот, Орловцев, бывают же встречи, которых ждёшь, но не веришь, что они возможны. И вдруг такая встреча случается. Ты-то хоть признал меня? — Литовец снял шляпу, пятернёй зачесал волосы на правую сторону и теперь смотрел молодцевато, с вызовом.

Поражённый Орловцев долго всматривался в собеседника, постепенно узнавая его:

— Поручик Лебедев? Саша? Неужели это ты? Здесь, через столько лет? Да ты совсем облитовился? Я даже не знал, жив ли ты. Саша… Ну, расскажи о себе!

— Разве расскажешь? — вздохнул Лебедев. — Войну я закончил капитаном. Полк наш разбили в Августовских лесах в середине февраля 1915 года, через месяц, как тебя отозвали. Я с остатками роты попал в плен. Сидели в лагере в Верхней Силезии. Отпустили меня в восемнадцатом году. Жена моя осталась жить в Литве. Ну, я сразу же туда и подался. Жена к этому времени перебралась из Вильно под Каунас. Там мы и потихоньку жили до 1939 года. Недолго поработал у генерала Радус-Зенковича, начальника штаба нашей дивизии… Тут он стал большим военным авторитетом. Когда стало ясно, что вот-вот придут Советы, я перебрался сюда, в знакомые наши края. Да ты и сам знаешь, чем дальше от столиц, тем спокойнее. Вот только как теперь пережить новое пришествие советской власти, я не знаю… А как ты?

— Да, друг, видно, меня Бог от плена уберег. Как я?.. После нашего второго отступления из Восточной Пруссии отозвали меня в штаб Верховного Главнокомандующего, а дальше мотался уже по другим фронтам. Из армии ушёл в июле семнадцатого года. Служил по разным конторам шесть лет, потом по протекции устроился в кавалерийскую школу к Брусилову. А дальше все по штабам. Так потихоньку и прослужил до войны.

— Как же ты служишь у большевиков? Ведь ты — дворянин, офицер Генерального штаба Императорской армии! Смирил себя?

Орловцев не смутился, множество раз он сам себе задавал этот тяжелый вопрос, и ответ у него имелся.