Возвращение на Подолье

Они были татары, а он русский. Проткнуть ножом иноверца для них считалось за честь. Полемика не имела смысла. К тому времени он уже вполне был согласен с одним из персонажей О’Генри касательно кулачных драк.

— Даю вам шанс свалить, — зловеще сказал Василий. В груди разгорался огонь.

— Сейчас мы тебя, овца, на х… оденем, а после отрежем башку, — последовал ответ.

Оружие он любил, как любит каждый мужчина. Старый офицерский наган работал безотказно. Хлесткий выстрел прорезал глухомань провинциального города. Тот, кто бросил ему оскорбительные слова, схватился за грудь и упал. Убивать обоих Василий не хотел.

— Беги, — сказал он второму.

— Что же ты наделал, — выдохнула она. — Меня здесь знает каждая собака.

Такое с женщинами бывает. Сначала мечта о рыцаре, затем — обвинение рыцарю в том, что спас жизнь ей и себе.

— Брось этот город, поехали со мной, — предложил он.

— Не могу… У меня здесь старая больная мать и больше никого в целом свете.

— А Юсуф… он что, твой сутенер или любовник?

— Перестань, ты многого не знаешь!

Он замолчал. Он действительно до конца ничего не мог знать.

— Может, мне уйти?

— Нет, зачем? Тут совсем рядом.

Сеть улочек и переулков была столь обширна, что днем у него бы закружилась голова. Они остановились у двухэтажного кирпичного дома. С территории детского сада падали отблески света, освещая буйную растительность.

— Влезешь через окно… Только тихо.

Не зажигая свет, они разделись и легли в невидимую кровать. Ее кожа была бархатной и свежей. От страха у него закружилась голова. Сказались перенапряжение и лагерная растренированность. Только за одно это можно возненавидеть жизнь, колонию, превратности судьбы в этой стране. С четырнадцати лет, заблудив его в крючкотворстве юриспруденции, лишив свободы, ему подарили взамен услуги педерастов, с которыми он никогда не общался. Его превратили в серого волка, вменив в четырнадцатилетнем возрасте статью о распространении наркотиков и воровстве.

Эта ночь была ночью его позора и женской ласки. Когда вселенная выплеснула на Землю свет, он был уже на ногах. Он чувствовал, что она не спит. Боясь повторения неудачи, он спрыгнул с подоконника и ушел в утренний туман.

“Прощай, Новотроицк, ты веха моей странной жизни.” Поезд мчит Василия дальше, в глубины Урала, земли безумно чудесные и наиболее пострадавшие от рук фанатиков, устроивших на этой земле ядерное производство.

На перроне Челябинского вокзала его охватывает непонятное беспокойство. Василий проходит в здание вокзала, игнорируя прилавки, заваленные сомнительной жратвой, выходит на привокзальную площадь.

Гостиница “Малахит” по-прежнему скучает у пыльной обочины, возмущая прохожих отсутствием близкого перехода. “Тряхнуть стариной, что ли?” В этой гостинице он задвигал джинсовые куклы патологически жадным спекулянтам.

До отправления поезда остается пять минут. “Нет, так мы с тобой не договаривались” — говорит он своему второму Я, покупает арбуз и заскакивает в тамбур вагона.

Проводник набрал множество левых пассажиров. В купе Василия по-прежнему никого. Шизофрения есть шизофрения. Он отрезает финкой искрящийся ломоть. И все же корейцы выращивают отличные арбузы…

В списке любовников его матери был кореец. Он привязался к ней, словно банный лист, и вначале ухаживания ничего не жалел. В отличие от хитрых соплеменников, Сережа работал на шахте и двум русским женам платил алименты. Вскоре, когда они сошлись и она просила для сына рубль на школьный буфет, кореец выражался примерно так: “Мне похер ты и твой сын!”

Когда же она его выгнала и вставила новый замок, он приходил в дом моделей, где она работала, бил ее кулаком по лицу и, хищно улыбаясь, цедил: “Да ты что, Анечка, от меня так просто не уходят!”

Его боялись. За нее никто не заступался. Она сходилась с ним десятки раз. Василий был мал, но и когда вырос, никогда больше не видел, чтобы так били женщину. Она выла и выла, а он колотил ее четырехгранной ножкой от стула куда придется. Иногда он хватал ее за “грудки” и, словно смертельного врага, бил желтым лбом в переносицу.

Иногда судьба милует даже манекенщиц. Неизвестно откуда в квартире появился дядя Володя. Двухметровый гигант схватил корейца за шею и как перышко бросил о стену. С тех пор корейца в доме матери Василий больше не видел.

Он подбросил кусок арбуза и глубоко насадил на лезвие финки. Казалось невероятным, что ему было когда-то шесть лет, и он был столь беспомощен.

В купе становится душно. Он раздевается, открывает окно и ложится на чистую простынь. Сегодня он практически трезв. Ему очень хочется увидеть свой сон. Своим он его называет потому, что сколько себя помнит, он ему периодически снится. Упоение полетом приносит огромное наслаждение. Но в тюрьме, как правило, полету сопутствуют всевозможные препятствия. Например, когда он подлетал к водному пространству, толпа врагов палками доставала до его пят. Огромным усилием ему удавалось подняться на сантиметр и, почти касаясь воды, перелететь на другую сторону.