Возвращение на родину

Стремясь поскорее завернуть куда-нибудь, где ее не будет видно, она отклонилась от прямой тропинки домой и, начав ее вновь отыскивать, набрела на мальчика, собиравшего голубику в лощинке. Мальчик этот был Джонни Нонсеч, тот самый, который был кочегаром Юстасии у ноябрьского костра, и в силу закона, побуждающего малые тела тяготеть к более крупным, он принялся вертеться вокруг миссис Ибрайт, как только она появилась, а затем побежал с ней рядом, едва ли сознавая, что и зачем он делает.

Миссис Ибрайт заговорила с ним, словно сквозь месмерический сон.

— Долог путь домой, дитя мое, и не добраться нам туда раньше вечера.

— Я доберусь, — отвечал ее маленький спутник. — Я еще хочу поиграть до ужина, а ужин будет в шесть часов, в это время отец приходит. А ваш отец тоже в шесть домой приходит?

— Нет, он никогда не приходит, и сын мой не приходит, и никто не приходит.

— Отчего вы такая скучная? Привиденье увидали?

— Я хуже увидала — лицо женщины, которая смотрела на меня через закрытое окно.

— А это так плохо?

— Да. Всегда очень плохо, когда женщина смотрит в окно и не пускает усталого путника отдохнуть.

— Я раз пошел в Троп на Большой пруд тритонов половить и вдруг вижу из воды я сам на себя смотрю! Во испугался — отскочил да бежать!

— …Если б они хоть чем-нибудь показали, что готовы пойти мне навстречу, как бы все хорошо было! Но нет. Заперлись! Это, наверно, она настроила его против меня… Неужели бывают красивые тела без сердца внутри? Должно быть, так. Я бы соседскую кошку в такой день на солнце не выгнала!

— Что это вы говорите?

— Больше никогда — никогда! Даже если они пришлют за мной!

— Вы очень чудная — все говорите, говорите…

— Да нет, нисколько, — ответила она на его ребячью болтовню. — Большинство людей, когда вырастут и у них есть дети, тоже так говорят. И когда ты вырастешь, твоя мать будет говорить, как я.

— Ой нет, не надо, это же очень плохо — говорить чепуху.

— Да, дитя мое, должно быть, это и впрямь чепуха. Ты очень устал от жары?

— Да. Но не так, как вы.

— Откуда ты знаешь?

— У вас лицо белое-белое и все мокрое и голова повисла.

— Да, у меня что-то изнутри всю силу высосало…

— А почему вы, когда ступаете, то вот так делаете?

Мальчик изобразил ее неровную, прихрамывающую походку.

— Потому что я несу непосильную тяжесть.

Мальчик умолк, задумавшись, и с четверть часа они ковыляли рядом, как вдруг миссис Ибрайт, чья слабость, видимо, все возрастала, проговорила, обращаясь к мальчику:

— Я сяду здесь, отдохну.

Когда она уселась, он долго смотрел ей в лицо, потом сказал:

— А почему вы так дышите — как ягненок, когда его очень загоняешь? Вы всегда так дышите?

— Нет, не всегда.

Голос ее был теперь слаб, почти как шепот.

— Вы тут спать будете, да? Вон вы уже глаза закрыли.

 — Нет. Я не хочу спать — я мало буду спать до… до того дня, когда засну надолго, очень надолго. Слушай, ты не знаешь, Нижний пруд пересох или нет?

— Нижний пересох, а Морфордский нет, он глубокий и никогда не пересыхает. Он тут рядом.

— И вода чистая?

— Да ничего, только не там, где вересковые стригуны на водопой ходят.

— Так возьми вот это и беги скорей, принеси мне воды, выбери, где она чище. Мне что-то нехорошо.

Она вынула из небольшой плетеной сумочки, которую несла в руках, старомодную чашку без ручки; у нее в сумочке таких было шесть штук; миссис Ибрайт берегла их с детства и сегодня захватила с собой как маленький подарок Клайму и Юстасии.

Мальчик побежал к пруду и вскоре вернулся с водой.

Миссис Ибрайт попробовала пить, но вода была так тепла, что вызывала тошноту, и она ее выплеснула. Потом продолжала сидеть с закрытыми глазами.

Мальчик подождал, стал играть возле нее, поймал несколько маленьких коричневых мотыльков, которые здесь водились во множестве, снова подождал, наконец сказал:

— Я больше люблю идти, чем сидеть. Вы скоро опять пойдете?

— Не знаю.

— Так, может, я один пойду? — начал опять мальчик, видимо, опасаясь, что ему дадут еще какое-нибудь неприятное порученье. — Я вам больше не нужен?

Миссис Ибрайт не отвечала.

— А что сказать маме? — продолжал мальчик.

— Скажи ей, что ты видел женщину с разбитым сердцем, которую отверг родной сын.

Прежде чем совсем уйти, он остановил на ее лице задумчивый взгляд, как будто вдруг усомнившись, хорошо ли он делает, что покидает ее здесь одну. Он смутно и недоуменно разглядывал ее лицо, как ученый мог бы рассматривать древний манускрипт, ключ к начертаниям которого утерян. Он был не настолько мал, чтобы совсем не ощущать, что здесь требуется участие; и не настолько велик, чтобы быть свободным от страха, какой испытывает ребенок, видя взрослых в когтях страдания, тогда как он до сих пор считал, что они ему неподвластны; и может ли она причинить другим зло или сама стать жертвой, и следует ли ее со всеми ее горестями жалеть или бояться — решить это он был не в силах. Он потупился и, ничего не сказав, ушел. И, не пройдя еще полумили, он уже все о ней забыл, за исключением того, что была там женщина, которая села отдохнуть.