Возвращение на родину

— Ты сейчас как чиновник, которого вдруг взяли да и уволили за ненадобностью, — проговорила она наконец изменившимся голосом.

— Вроде того. Но я еще не видал Томазин.

— Вот ты и злишься. Не отрицай, Дэймон. Ты вне себя от этого нежданного афронта.

— Ну и что?

— И теперь прибежал ко мне, потому что не можешь получить ее. Да, это, конечно, меняет положение. Я, значит, буду затычкой.

— Вспомни, пожалуйста, что это же самое я предлагал тебе еще в прошлый раз.

Юстасия снова погрузилась в какое-то оцепенелое молчание. Странное чувство все больше овладевало ею. Неужели правда, неужели так и есть, что весь ее интерес к Уайлдиву был порожден соперничеством — и ореол померк, и мечты погасли, едва стало известно, что соперница больше его не домогается? Вот наконец он принадлежит ей безраздельно, никто его не отнимет, Томазин он больше не нужен. Какая унизительная победа! Нет, нет, он вернулся, потому что ее любит больше, а все же — она даже про себя, даже неслышно не смела выговорить такое предательское суждение — все же какая цепа этому человеку, если женщина, стоящая ниже ее, им не дорожит? Инстинкт, более или менее присущий всей одушевленной природе, — не желать того, что нежеланно другим, — достигал силы страсти в переутонченном эпикурейском сердце Юстасии. Неравенство их общественного положения, раньше никогда ее не трогавшее, вдруг стало ей до неприглядности очевидно — и впервые она почувствовала, что уронила себя, полюбив Уайлдива.

— Ну же, милая, ты согласна? — сказал Уайлдив.

— Будь еще это Лондон или хоть Бедмут, а то Америка, — вяло протянула она. — Ну, хорошо, я подумаю. Это слишком важно для меня, чтобы решать так, сразу… Ах, если бы я меньше ненавидела Эгдон — или тебя любила больше!..

— Спасибо за откровенность. Месяц назад ты любила меня так горячо, что всюду бы со мной поехала.

— А ты тогда любил Томазин.

— Да-а, пожалуй, в этом все дело, — сказал он почти с насмешкой. — Она и сейчас мне не противна.

— Вот именно. Только получить ее уже нельзя.

— Ну-ну, Юстасия, не надо шпилек, а то мы поссоримся. Если ты не согласишься ехать со мной и не решишь это очень быстро, я уеду один.

— Или еще попробуешь, не выйдет ли с Томазин. Дэймон, как странно, что ты одинаково мог жениться либо на мне, либо на ней, и теперь пришел ко мне только потому, что я… дешевле! Да, да, это правда. Было время, когда я возмутилась бы против такого человека, не помнила бы себя от гнева — но это все уже в прошлом.

— Дорогая, ну скажи, ты согласна! Уедем тайком в Бристоль, обвенчаемся и покинем навсегда эту поганую дыру, эту несчастную Англию. Скажи «да»!

— Я, кажется, на все готова, лишь бы отсюда уехать, — устало проговорила она, — но с тобой мне ехать не хочется. Дай мне еще время на размышление.

— Я тебе уже давал, — сказал Уайлдив. — Ну хорошо, еще неделю.

— Немножко больше, чтоб я уж могла сказать твердо. Тут так много надо принять в расчет. Нет, подумать только, Томазин хочет от тебя избавиться! Не могу это забыть.

— Брось, не думай об этом. Скажем, до следующего понедельника. Хорошо? Вечером в это же время я приду сюда.

— Лучше к Дождевому кургану. Тут слишком близко, дедушка может выйти.

— Спасибо, дорогая. В следующий понедельник точно в этот час буду у Дождевого кургана. А пока прощай.

— Прощай. Нет, нет, не трогай меня. Пока я не решила, довольно рукопожатия.

Юстасия смотрела ему вслед, пока темная фигура не скрылась из виду. Потом прижала руку ко лбу и тяжело вздохнула; а затем ее пышные романтические губы приоткрылись, повинуясь вполне прозаическому побуждению, — она зевнула. И тотчас рассердилась на себя за это свидетельство угасания страсти. Она не соглашалась сразу признать, что переоценивала Уайлдива, ибо увидеть сейчас его ничтожество значило исповедаться в прежней своей слепоте. Да и открытие, что до сих пор она была не чем иным, как собакой на сене, имело столь неприятный привкус, что в первый раз за все время ей стало стыдно.

Таким образом, дипломатия миссис Ибрайт принесла плоды, хотя и не совсем такие, как она ожидала. Ее хитрость повлияла на Уайлдива, но еще больше на Юстасию. Для этой гордой девушки ее возлюбленый теперь уже не был тем завлекательным мужчиной, из-за которого боролись многие женщины и которого сама она могла удержать, только борясь с ними. Он был излишком.

Она ушла домой с той особой печалью в душе, которой обычно сопровождается пробуждение рассудка в последние дни переоцененной и уже угасающей любви. Это не было горем в точном смысле слова, а все же сознание близкого, хотя еще не наступившего крушения мечты принадлежит к числу наиболее тягостных и вместе с тем наиболее любопытных этапов в развитии страсти между началом ее и концом.