Возвращение Орла

– Не наговаривай… и не путай никогда родину и государство, – соточка принялась.

– Как это?

– Как – мать и председателя профкома, Бога и генерального секретаря КПСС. Не этим мы особенные. Но то, что особенные – это правда, и это здорово… только при чём здесь русские? Все особенные, и именно поэтому они существуют. Понимаешь, особенные – существуют, перестал быть особенным – перестал быть. Мы и живы, покуда особенные

– Да! – неожиданно согласился Николаич, даже обрадовался: выудил, что хотел. – Да, да – дискретность, взаимодействия, – в его физическом мозгу сработала релюшка, и он уже привычно начал было рассуждать в других категориях, подводя частное человеческое под общефизическое, – да, без особенности – тепловая каша, энтропия, смерть. Если бы в природе существовало хотя бы два абсолютно одинаковых, скажем, электрона, то…

– Заметь, – успел остановить его Капитан, – не лучшие, не самые правильные, это в самом деле уродство, но этим-то мы как раз и не грешны, а – особенные.

– А – чем?

– Самим бы узнать… хотя, конечно, всё и так ясно.

– Наливать?..

– Наливай… а как ты сказал про пройденный путь?

– Это не я, это Чаадаев. Мы будем истинно свободны от влияния чужеземных идей лишь с того дня…

– Да-да, когда уразумеем пройденный нами путь.

– Вполне.

– Не надо полней, тридцать капель… хватит, – остановил Капитан наклон канистры.

– Уразумеем вполне, – вернул Николаич друга к Чаадаеву, – не от сих до сих уразумеем, то есть не от царя до генсека, и даже не от Рюрика до Петра, а вполне. А Крючников… что ж, нужна и альтернатива. Вот шестидесятники…

– Шестидесятники… – брезгливо перебил Капитан, – до кучи прибавь к ним и восьмидесятников. Права человека! Знаю я, какие права и какому человеку их не хватает! Жизнь им не нравится, тошно им, демократии нет, а ведь по сути, онтологически, это всё те самые пидоры, которые эту жизнь нам и устроили, кислород перекрыли, а теперь, когда мы и в этом удушье пытаемся выжить, они перебежали с левого тротуара на правый и снова начали визжать: долой! Понимаешь им плохо всё, где мы сумели дышать… уразумеешь тут, – вздохнул Капитан и, как говорится, немедленно выпил.

Крючников у Капитана вызывал горькую душевную изжогу, особенно тем, что обхихикивал как будто то же самое, чего не принимал в этой жизни и сам Капитан – а предметов и поводов было предостаточно, перечислять можно сутки, но скучно. Сначала он, по не самой лучшей русской привычке во всем сразу винить себя, думал, что это у него просто такая противненькая смесь ревности и зависти, почти детская, мол, этим я недоволен, я, а ты не лезь! Потом разрешил себе разобраться, почему же Крючникова он презирает сильнее, чем те самые пороки, которыми они вместе с ним одинаково недовольны – оказалось, что как раз неодинаково, с равной силой, это да, но с разными, противоположными знаками. Оказалось, что ненависть – не скаляр, а вектор. Он, Александр Скурихин, тоже был не в восторге от гекатомбы русских жертв в Великую войну и ненавидел бездарных генералов, трусов, предателей и вообще всё, что к этим жертвам привело, то есть его ненависть была против врага и всего, что мешало его победить с наименьшими жертвами, хотя ради победы (и свободы) оправдал бы и большие, да и сам бы – не задумываясь! – встал в этот скорбный ряд, а крючниковская – против всего, что этому врагу сопротивлялось: идиоты блокадники, траншеи рыли, ежи ворочали, расслабились бы да и жили себе спокойно… И Москву нечего было держать, и… Им бы, на сладкое перманентную японскую войну с Цусимой и Мукденом, чтобы радоваться и телеграммы японцам поздравительные слать. Правильно он ему врезал!

Сейчас, вспомнив этот случай в курилке и неприятную встречу около подъезда, эта разнонаправленность открылась ему с такой очевидностью, что он – ей богу! – обрадовался. Как же просто: ненавидеть всё, что препятствует процветанию Родины и при этом любить её, и – ненавидеть это же самое, но только как повод ненавидеть и саму Родину. Несчастные люди, эти крючниковы – жить в стране, которую ненавидишь… Это какой же дискомфорт нужно постоянно испытывать, и откуда брать силы для самой жизни? Или ненависть тоже мощный генератор энергии? Не сохнет ведь Крючников от бессилия, а довольно-таки упитан, и чем хуже дела на одной шестой, тем заливистей его «хи-хи». Ведь русский, говорит по-русски, думает по-русски…Нет, русскость не в языке только. А в чём? Интересно, на семейных застольях он русские песни поёт, или на уголке стола прыскает в кулачок: «Хаз булат из-за острова в степи замерз… ха-ха-ха-хи-хи-хи»?

– Так чем её обхватить?

– Душой… ну, если не душой, всеми своими мозгами.