Возвращение‌ ‌«Пионера»

— Так ты ж петь будешь, — сказала Ольга брезгливо.

— Тебе одно-ой, — подтвердил Иван, подхватывая ее руку.

У него был симпатичный баритон. Ольга даже задумалась. Тем более что домой решительно ничего не тянуло.

— Слушай, ты мою резервную трубу не видел? — спросил Андрей, общупывавший себя в непосредственной близости.

— Вот она, правоохранительная буржуазия, — сказал Иван, у которого в постоянном обороте было три телефона. — Трубы у них резервные. А она была?

Андрей раздраженно дернул носом.

— Поставь отслеживание, в чем проблема-то. На полторы минуты забот — и всегда знаешь.

— Да труба не моя, я только отжал, — пробормотал Андрей. — Не успел еще.

Иван внимательно посмотрел на него, отпустил руку Ольги и сунул ладони в задние карманы. Андрей с досадой сообщил:

— Да он пустой все равно, я проверил. Резервная и резервная, какая разница, у кого. Жуликам не пригодилась, мне не помешает, потом верну.

Шакал ты, шакал, подумал Ольга мрачно. У детей воруешь.

— До завтра, товарищи офицеры, — сказала она. — Постарайтесь до утра хоть немножко Родины сохранить.

Жестоко не будь

Изолятор был небольшим. Сильно мельче, чем в пионерлагере «Боровой», куда меня упекали каждое лето, потому что в лагере комната была на три койки, а тут на одну, и не сетчатую, а с плоской металлической решеткой под матрасом. Не попрыгаешь. Тумбочка тоже была металлической, цвета кипяченого молока. А больше в комнате ничего не было. Ну, еще увлеченно журчащий унитаз и кран над непривычно мелкой раковиной — вот и вся обстановка на светлую комнатку три на три с половиной, напоминавшую лагерь, больницу или тюрьму разве что запахом хлорки. С другой стороны, изолятор же. Вот и изолирует от всего лишнего. Чего я хотел-то.

Уж точно не этого.

Изолятор Инны, расположенный за стеночкой, был, видимо, таким же, только в зеркальном варианте. Это подсказывал и шум спускаемой в унитаз воды — спасибо, кстати, за отдельный сортир, в лагере, когда я свалился с ангиной, приходилось проситься и ковылять до туалета под конвоем дежурного вожатого, — и стук кровати о стенку. Услышав этот стук, я садился, выдергивал пластиковый щиток розетки из стенки и осведомлялся, рассматривая комнату сквозь пару дырок:

— Соскучилась?

Если ставить щиток наискось, дырки становились узкими скобками и комната в них выглядела очень четкой — я мог разглядеть даже повисшую на кране каплю, хотя нормальным взглядом выхватывал только отблеск на металле. Жаль, нельзя найти такой же щиток с дырками, чтобы сделать четким остальной мир, нас самих и наши задачи. Я умел и любил решать задачи — если понимал условия и смысл. Но уже четвертый день я не мог ухватить смысл и отделить значимые условия от случайных.

Может, близорукость — это и хорошо. Важно различать то, что вблизи, а то, что вдали, менее существенно и не очень симпатично.

Я повозился, дожидаясь, пока Инна расскажет про сегодняшний допрос — ничего нового, опять то ласково, то грозно и с криками требовали рассказать про фальшивые паспорта, подростковую проституцию, порнофильмы, производство наркотиков, шпионскую или террористическую сеть, доведение детей до самоубийства, неуплату налогов и вообще про что угодно, за что нас с Денисом можно посадить в тюрьму. С тем же самым вчера скакали вокруг меня, а позавчера — вокруг нас обоих, вместе, поврозь и то запирая в тюремную камеру, то приводя обратно в кабинет.

— В общем, все как обычно, — завершила Инна. — Спасибо хоть не бьют.

Я вспомнил Дениса и зажмурился, сжав кулаки. После ареста мы его не видели. Пострадал парень ни за что. За то, что нам добра хотел. А он дедушку любил, полицай его побил.

— Как там в песне было, — спросил я, — прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко?

— А оно прекрасное?

— А оно жестоко.

— А что тебе не нравится? — спросила Инна каким-то странным тоном.

Она эти дни была даже серьезнее обычного и на мое «Соскучилась?» ни разу не среагировала так, как я надеялся. А в первый раз, когда я выкрутил винтик и дошептался до Инны через снятую розетку, вроде даже заревела от радости, а потом заболтала меня до сонного обморока — при этом ни разу, как мы и договорились, пока нам выламывали и пилили дверь, не сболтнула ничего важного и вообще нового для тех, кто мог нас подслушивать. На следующий день она уже была обычной Инной, деловитым бортинженером. А теперь вот иронизировать взялась.

Я, наверное, запыхтел так громко, что Инна не только услышала сквозь неплотно забитую внутренностями розетки дырку в стене, но и поняла мое возмущение, и уточнила:

— Ну арестовали нас — понятно. Но не расстреляли же. Не бьют даже. Надоест — отпустят.

«Сама-то веришь?» — хотел спросить я, но ведь это мне самому пришлось бы утешать, придумывать, что да, непременно отпустят, догонят и еще раз отпустят, и мы такие радостные пойдем себе — а куда, я придумать никак не мог.

Поэтому я принялся без запинки перечислять, что мне не нравится: