Возвращение в Мариабронн

Шаркая, он подходит к окну, отдергивает занавеску. Идет снег. Пока он не слишком сильный — редкие, крупные снежинки, — но телевизор прав, суток через двое эта часть Среднего Запада окажется под добрыми девятью дюймами снега. Он задумывается, будет ли снегопад таким же сильным и безжалостным, как в ту ночь. Опять смотрит на пустое место на кровати.

— Не могу больше с этим жить, девочка моя. Я должен вернуться туда.

Одно мгновение он видит Генриетту: она сидит на постели, на плечи наброшено одеяло — она зимой всегда легко простужалась; она улыбается — в уголках ее улыбки таится печаль — и говорит: «Делай, что должен, милый. Ты заслужил немного покоя».

— Спасибо, — шепчет он в пустоту. Затем снова выглядывает в окно. — Я многое оставил на Арчер-авеню, тогда, в 37-м. Я помню, что, когда я подъезжал к тому повороту, Бинг Кросби пел «Black Moonlight». Я помню, сколько было снега — Господи, сколько же снега летело в ветровое стекло! Дворники не справлялись.

Надо было мне притормозить или съехать на обочину и подождать, пока стекло очистится. Господи, я сидел за рулем родительского «империала»! В то время «Крайслер» делал автомобили, больше похожие на танки. Надо было переждать. Я ведь был еще мальчишкой. Надо было… — Он замолкает, потому что слышит другой голос — не его жены. Этот другой голос, пришедший из сна, шепчет: «Вот ты где. Я вижу тебя в ночи».

Он медленно подходит к книжной полке и берет старое издание «Нарцисса и Гольдмунда» Гессе. Это одна из его любимых книг. Он садится на край кровати — со стороны Генриетты — и пролистывает страницы, останавливаясь, чтобы прочесть полюбившийся абзац там, запоминающийся диалог здесь. Все это время он не перестает качать головой. Смотрит на подушку покойной жены.

— Не знаю почему, девочка моя, но я вдруг подумал об этих двоих, Нарциссе и Гольдмунде… как они стали друзьями и пошли разными дорогами, Нарцисс остался в Мариабронне и стал аббатом Иоанном, а Гольдмунд превратился в бродягу-художника. Меня всегда трогали последние главы — не помню, говорил я тебе об этом или нет, прости, если повторяюсь, — вот Гольдмунд, он безрассудно промотал свой талант художника, всю жизнь потакал всем своим слабостям и порокам и кончил тем, что его должны теперь повесить за воровство. И вот, как «бог из машины», — так это и задумывалось, я полагаю, — появляется Нарцисс, который помогает ему сбежать и увозит его в Мариабронн. Гольдмунд, больной, умирающий, прощен Нарциссом. Зная, что дни его на исходе, Гольдмунд принимается за свое последнее, истинное произведение искусства — изображение Мадонны, созданное по облику Лидии, любви всей его жизни, чье сердце он разбил. Он ищет и находит прощение в собственном сердце, девочка моя, потому что всю любовь, сожаление и вину, что есть в нем, он употребляет на то, чтобы создать идеальное воплощение Мадонны. И когда Гольдмунд наконец снова видит лицо Лидии, он знает, что прощен и может умереть в мире с самим собой. — Он захлопывает книгу. — Наверное, ничего более сентиментального Гессе не написал. Мне сейчас кажется, девочка моя, что в жизни, в отличие от романа, нужно самому организовать себе «бога из машины», если хочешь добиться прощения.

Он встает с кровати, опершись на подушку Генриетты, затем ставит книгу обратно на полку и начинает собираться в путь.

***

— У меня тут не только это. Я говорил с парнем, который ее видел.

— Ну, тогда давай и это послушаем.

Щелчок. Шипение. Приглушенные голоса и звон стаканов, выставляемых на стойку после мойки. Слышен более громкий голос: «Еще две кружки на седьмой столик!» «Обычного или светлого?» — кричит бармен. Шипение. Кашель. Затем: «Эта штука сейчас работает?» — «Работает. Я ее включил». — «Ха. Я таких диктофонов раньше не видел». — «Это цифровой диктофон. Ему не нужна кассета». — «Да ну?! Чего только не придумают». — «Итак, вы говорили, что видели ее?» — «Еще как видел! Я это уже много раз рассказывал. Один раз меня даже по телевизору показывали». — «Но вы ведь не откажетесь рассказать это еще раз?» — «Нет, конечно. Я рад, что вы не приняли меня за сумасшедшего». — «Я верю в такие вещи. Итак, пожалуйста…»

***

Трос лебедки натягивается, и разбитая машина начинает медленно ползти вверх по склону. Полицейский детектив смотрит на стоящего рядом с ним мужчину и говорит:

— Не возражаете, если я задам вам еще один вопрос?

Мужчина кивает и вытирает пальцем глаз.

— Задавайте. Не знаю, правда, что я еще могу вам сказать.

— У вас нет никаких соображений насчет того, что он вообще здесь делал? Ведь он должен был понимать, что это рискованно в его возрасте — отправиться в такое путешествие одному, да еще в середине зимы. От Огайо путь неблизкий. Мне кажется, он собирался что-то сделать или с кем-то встретиться. Что вы думаете по этому поводу?

Мужчина качает головой:

— Клянусь, я не имею ни малейшего представления о том, что ему здесь понадобилось.

Что-то в его голосе подсказывает детективу, что он лжет. Детектив хочет что-то сказать, но осекается и замолкает. Нет смысла давить на парня. Ему и так нелегко.

***