Возвращение в Михайловское

Люстдорф баюкал его в колыбели несбыточного – но это было! И целых два часа! Или два с четвертью… Самая лучшая женщина на свете принадлежала ему. То была ее воля. Ее желание. Томительная власть тела над духом. Дух вечен. Тело рассыплется прахом. Потому оно и так прекрасно, что это только миг. Мгновенье бытия. Потому тело сильнее и… Какое счастье! Безумие. Счастье. «В глазах ее башенки Белой церкви!.. Родовое гнездо гетманов Браницких…» Подумаешь! Вы – сноб, мой друг! – а в снобизме всегда есть нечто, что в тесном лондонском кругу зовется vulgar… Пусть башни. Пусть вся Украйна – с ее пылкими сынами и ветреной степью. Все равно – в ту ночь – она любила только его. – Даже если то был день, конец дня. Два часа. Унылые немцы-хозяева делали вид, что ничего не замечают. Он отдал им все, что было у него в кошельке, чтоб они не замечали. Чтоб только осталось на извозчика – на обратный путь. У него вечно нет денег. Отец всегда жалел ему денег. Нелюбимый сын. Кажется, родители все еще сожалеют – что талант достался не тому из детей. Нелюбимому. Сам он чувствует в себе нечто моцартианское. Но отец его – не Моцарт-старший. Как его звали? Леопольд! Которому ничего не пришлось доказывать. Он сразу узнал в слабых звуках, извлекаемых сыном из пискливого клавесина – голос Бога. Беда! Если ты должен что-то доказывать миру – и приходится начинать с собственного отца. С этим надо смириться. Люстдорф. Он лелеял в себе запах той комнаты. В любви все прекрасно.! Так-то-с, уважаемый мсье Раевский! Мой друг! Мой жестокий воспитатель! Можно подумать – вы сами не ходите на горшок! Меня изгнали из Рая. Изгнанник Рая. Как чувствовал себя Адам? Но он был не один. Интересно, она-то чувствует – изгнание? Или покорно сучит шерсть обыденно сти? Пред лицем чиновного мужа и безнадежных поклонников? Напоминающих собой пенелопиных женихов?..

Все равно. Он испытал бессмертие. Теперь можно умереть. Сейчас он умрет. Он пережил главное в жизни. Все остальное – мелочи. Стихи? И стихи умрут. Пустяки. Кто-нибудь напишет – другой. Кто сказал, что за Пушкина никто не напишет? Слова бессильны. Недаром древние начинали со статуй… С того, что воссоздавали женщину в камне. Это стремление сохранить истинно бессмертное… Тело. Люди уйдут, слова отомрут. Только камни останутся… Тела, изваянные в камне. Странно – что они так чувствовали женское тело – эти бардаши-греки. Куницын рассказывал – все сплошь были мужеложцы. Все творцы нашей цивилизации. Целая философия – на этом… А как же тогда – Афродита? Он говорил, что они и мылись лишь раз в месяц (и то не всегда). Представить себе – как мог пахнуть такой солдат-Архилох! Или сам Сократ… А их Диотемы – музы женского пола, не подмывались, кажется, вообще – но лишь умащивались благовониями. Тоскливо. Они жили в городах, в которых нечистоты текли в желобах, прямо вдоль улиц, как в той татарской деревне, что встретилась на пути, когда… В городе Пафосе, на Кипре, где великий Пигмалион создал свою Галатею – дерьмо стекало прямо в источник Афродиты. О, пенорожденная – из какой пены ты вышла?

Как-то, поздним утром, сходя с коня и понимая, что опять опоздал к завтраку – Александр опустил повинные очи долу и увидел… Что ноги коня – все мокрые, волоски послиплись, и чего к ним только не наприлипало: желтые травинки, мелкие жухлые листики, сырые комья темной грязи… Осень! Он и не заметил. Солнце над ним стояло несветлое и нетеплое. Растекшееся – как деревенская баба. Вдалеке стая птиц медленно разворачивалась, уплывая на юг. – Кто-то летел на юг – и только ему воспретила судьба. Изгнанник Рая?.. Он оглядел ноги коня, свои сапоги – тоже в осеннем убранстве. Ноги коня – сапоги, ноги коня…

Из Одессы, хоть плачь! Ни строчечки, ни письма! Сердце вести просит!.. Единственная молитва, которая стоит того, – это молитва о любви. Он не зря стал писать роман о любви.

И вовсе не о любви токмо… О любви и смерти – так точнее!