Возвращение в Михайловское

…Хвастается? Или дразнит с тоски? Даже просто думает вслух. Это редко с ним бывало – то есть, при ней. Все равно ей было хорошо – что он говорит. Она даже могла не разбирать слов – только звуки и близость. Он выпил еще рюмку…

Девушка была рядом и, кажется, любила его, но то была не она. А где она? Он не знал. По правде говоря, временами, он нетвердо сознавал даже – кто она. «Только вряд… найдете вы в России целой – Три пары стройных женских ног…» Трех пар и не было. Были только две. И те потерялись. «Говорят… вы влюблены во всех… я безутешна!» Девочка на берегу. Которая исчезла, чтоб стать Татьяной. Неужели и эти ноги кто-то, когда-то… грубой мужской рукой?.. (Он вспомнил свои прежние мысли.) Теперь выросла… Наверно, скоро замуж. Круг жизни замкнется, уже смыкается. Экипаж из Люстдорфа, покачиваясь, терялся где-то в степи.

– Идемте гулять! Вы, должно быть, засиделись здесь… – он чуть, было, не сморозил: в девках – но во-время примолк.

– Но я должна одеться. Это долго…

– Пусть долго! – он был великодушен. Чуть пьян и велико душен.

Они вышли. Капор обрамлял ее личико полукружьем («лицо обрамленное» – штамп, но, что поделаешь, тут оно, в самом деле – было обрамлено), пелеринка пальто спадала с плеча… она раскраснелась, торопилась, сбивалась с шагу – она впервые шла с ним… Споткнулась – было мокро, осенняя трава лезла под подол – ей дважды пришлось приподнимать юбки – достаточно высоко:

– У вас красивые ножки! Пользуйтесь этим! – сказал он без стеснения.

– Правда? – она зарделась. Но все ж решилась – робко: – А как – пользоваться? – Она была наивна и добра.

– Ну, не знаю, – сказал он с мужской важностию. – Красивые ножки, учтите, бо́льшая редкость, чем хорошенькое личико! А мы, мужчины, как правило – поверхностное племя! Мы постигаем мир снизу вверх – то есть, постепенно поднимая глаза…

– Вы – ужасный человек!

– Возможно. Но я написал не так давно, что «вряд – Найдете вы в России целой – Три пары стройных женских ног!» – И немного горжусь этим своим открытием.

С горы они сбежали, он взял ее за руку. Она запыхалась, прижалась спиной к дереву.

– Намокнете, был дождь, – сказал он, как старший. – Легко взял за спину, как в танце – и легко оторвал от дерева. Она не сопротивлялась. Она была в его власти… щека горела. Он наклонился и поцеловал эту щеку.

– Вы сумасшедший! – сказал она тихо.

– Да. А что?..

– Я знаю, я скушна! – вдруг заговорила она, когда они уже шли по лугу, почти берегом Сороти. – Сама не знаю, как это получается! Иногда… размозжила б себе голову, ей богу! Так хочется сказать… что-то остроумное, необычное… что радует или волнует… что способно привлечь внимание… А получается какая-то стылая чепуха. Вчерашнее жаркое. Сама чувствую – но чувствую также, что не могу иначе. Почему это, как вы думаете?..

– Не знаю.

– Как так? Вы поэт, писатель – вы должны знать! Скажите откровенно, как мужчина… чего не хватает во мне?

Он вспомнил, как ответил однажды на этот вопрос себе – когда думал о сестре: – Порочности!..

Но ей он сказал: – Милая девочка! Если б это кто-нибудь мог знать! про вас, про меня! про всех… Ответа нет! Ответа не будет.

– А литература?

– Что – литература? А-а… Пытается ответить… но ей не под силу. Чаще всего – ей это не под силу! Но ножки… вы запомните, это богатство. В нашем удручающе поверхностном мире…

Он снова склонился и поцеловал ее в щеку. Она приняла послушно. Щека пылала совсем – только была еще мокрой. Он испугался сперва… но объяснил себе, что дождь висит в воздухе, – и как все мужчины, легко успокоил себя.

Обратно шли той же дорогой и взявшись за руки. Вверх по склону, медленно и со вкусом, говоря о каких-то решительно пустяках и получая от этого удовольствие.

– Помните, как вы с Зизи стали меряться талиями? У вас оказалась почти такая же. Так вот, моя ничуть не толще, объявляю вам со всей ответственностью, г-н поэт!..

– Надо будет померяться! – и смеялись от души. Они снова оказались у дерева – в той же позе, за которой должен был последовать поцелуй.

– Стойте! – вдруг вскричал он. – Я совсем забыл! – и неловко отстранился от нее.

– Что с вами? – попыталась… она.

– Не спрашивайте! – И больше не взглянул на нее. Это было бегством. Она смотрела на него почти с ужасом. (Да просто – с ужасом. Почему – почти?)

– Мне нужно скорей, скорей!.. – повторял, как в лихорадке, – коня! скажите кому-нибудь… Коня!.. (Когда он приезжал, коня его куда-нибудь уводили.)

– Бежите? – сказала она и даже сыскала в себе улыбку: – Бегите!

– Да, нет… Я после объясню. Я… Вы не верите в себя. Это плохо. Кто же будет верить в вас, если не вы? – говорил он отрешенно – а сам смотрел куда-то в сторону и ждал коня. Ему подвели…

– Нет, нет… – говорил он уже в седле. – Не надо! Не думайте! Я после, после… – и конь уже ходил под ним ходуном. – Я потом все объясню!

– Не думайте так! Неправда! – кричал он уже издали, неуверенный – слышит она? не слышит? Дал шпоры и был таков.

А вспомнил он про свое письмо губернатору.

XV