Читаем Возвращение в Михайловское полностью

Возвращение в Михайловское

«Но, Вигель, пощади мой зад!» Вигель пощадил его зад, но не пощадил его душу…

Странно, ни одной секунды Александр не усомнился, что в письме все правда. (Ну, во-первых, Вигель не стал бы лгать – паче, про жену Воронцова. Он был злоязычен, но не лжив. Из педантства ли, из добродетели – кто знает?) А во-вторых… Было тут какое-то звено… которое он сам Александр прозревал… но слаб человек! Не мог себе признаться.

Он укрылся одеялом с головой и плакал под одеялом. То были первые слезы его взрослой жизни – может, вторые, не более… Никого не надо, ничего не надо. Слезы были – зрелость души. Он становился взрослым.

Он натягивал одеяло на голову, но становилось жарко. Он был в бане кал мыц кой. Кто-то входил – возникал из чада, из дыма и говорил: – Вы – Пушкин? Я – Раевский, Александр…

Но если ты слепую дружбы властьУпотреблял на злобное гоненье…

Раевский, конечно, знал про Люстдорф. Как он спросил тогда? «Вы утешены?..» Александр слишком хорошо знал обоих – и его, и ее, знал не только нравственно – но и… въяве (если б не эти совместные походы его с Раевским в баню!) – чтоб воображение не раскрывало перед ним роскошных гибельных картин.

Но если сам презренной клеветы –Ты для него невидимым был эхом…

Одолжил. Словно в покрытие карточного долга. Дал на подержание… Впрочем, возможно, он слишком циничен, чтоб его занимали такие вещи! Или слишком равнодушен. «Фаллический бонапартизм»?.. И вновь принимался плакать под своим одеялом.

Но если цепь ему накинул тыИ сонного врагу предал со смехом…

Нет. Он просто слишком плохо думает о мире! Беспощаден к себе, беспощаден к другим… Нет, себя-то он любил. К себе-то он, как раз, пощадлив.

А она? Что она? И что это было с ее стороны? Просто благодарность? Или, все же… Хотелось еще раз увидеть ее. Но, как ни тщился – не смог ничего различить в темноте. Тропинка счастья? Да, тропинка… Голос ее звучал – но ее не было. И плакал снова.

Тогда ступай, не трать пустых речейТы осужден последним приговором!..

Утром он не поднялся к завтраку с Ариной. Он стал записывать быстро – еще не зная: стихи это или просто воспоминание. И надписал сверху: «Коварность». Экипаж из Одессы застрял – и так и не доехал до места.

Онегин наверняка убьет Ленского в дуэли. Они несовместимы!..

Он лежал так долго. Может, день, может, два…

Потом пошевелился в постели и сел рывком – сбросил ноги. Весь узкий такой, невысокий, а ноги длинные – почти мальчик.

– Арина, – крикнул он бодро, – Арина! Завтрак!

Тогда, в ноябре, он писал брату Льву, в Петербург:

«Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, что, слава Богу, все кончено. Письмо Адеркасу у меня, а я жив и здоров. Что у вас? потоп! ничто проклятому Петербургу! voila une belle ocassion a vos dames de faire bidet.[18]Жаль мне «Цветов» Дельвига; да надолго ли это его задержит в тине петербургской? Что погреба? признаюсь, и по них сердце болит. Не найдется ли между вами Ноя, для насаждения винограда? На святой Руси не штука ходить нагишом, а хамы смеются…

Прощай, душа моя, будь здоров и не напейся пьян, как тот после потопа.

NB. Я очень рад этому потопу, потому что зол»…

Он вряд ли стал бы так подсвистывать происшествию, если б сам был там и видел, что там было… Но… он, и вправду, был зол. А наша неправота – как обратная сторона луны – то есть, нашей правоты. (Уж эта рыжая планета – вечно подсовывает нам метафорику!).

Для того, чтобы стать Онегиным – нужно убить в себе Ленского!..

В метельном феврале, когда истек срок траура в Тригорском – он впервые уснул в баньке на склоне в объятьях… Прасковьи Александровны Осиповой.