Возвращение в небо

Пока разместили самолеты, освоили отведенные под штаб помещения, прибыли «дугласы» с техниками и имуществом. До самого вечера занимались устройством на новом месте, подготовкой к завтрашним полетам. Было уже темно, когда незнакомая эмка остановилась у отведенного для нас домика. Не успели расположиться, как в дверь раздался стук и вслед за тем в комнату вошел офицер в авиационной форме. Человека этого я вроде бы не знал, но у него была удивительно знакомая улыбка. Я стал украдкой рассматривать гостя.

— Не узнаете? — весело спросил он, явно стремясь прервать затянувшуюся паузу. Услышав голос, я сразу все вспомнил. Передо мной стоял Горбачев.

— Алексей Николаевич! — радостно бросился я к нему.

Мы крепко пожали друг другу руки, с кинематографической быстротой восстанавливая в памяти события почти трех бурных военных лет.

— Товарищ дважды Герой, нехорошо забывать старых знакомых! А вот вас действительно не грех и не узнать! — взволнованно произнес Горбачев.

— Рад, очень рад встрече, товарищ подполковник…

— Это приятно. А я горжусь успехами старшего сержанта Лавриненкова…

— Да что там, — отмахнулся я. — Нам всем есть чем гордиться: до Берлина рукой подать!

— Что верно, то верно!

Нам принесли ужин, и потекла беседа. Вспомнили тесную караулку на аэродроме вблизи совхоза «Гигант», встречу в старой Мечетинской, пути, что привели нас на рубеж решающей битвы. Горбачев рассказал, как эвакуировался с авиаучилищем с Кубани, как не скоро попал в действующую армию.

— Сейчас я — в штабе корпуса. Инспектором. Летаю в составе полковых групп на боевые задания. Службой доволен. Все идет своим чередом… А за тебя рад, так рад… — Лицо Горбачева со следами шрамов, напоминавших о тяжелых днях войны, светилось каким-то внутренним светом. Он, как и все мы, явно переживал огромный духовный подъем.

Я тоже рассказал Алексею Николаевичу о себе. Потом разговор перешел на близкую обоим тему: воздушные бои, летчики, самолеты. Не забыли и тех товарищей, кто в глубоком тылу занимался учебной работой, готовя летчиков для фронта. Оба хорошо знали, что инструкторы, отправляя своих питомцев в боевые полки, сами рвались на передовую и болезненно переживали отказы.

— Очень трудно было вырваться оттуда, — горячо сказал Горбачев. — Знаете, почему я в свое время пошел навстречу вам, Лавриненков? Потому что понял: вас все равно не удержишь. А пока бы вы добились своего, могли пажить беду себе и испортить немало нервов окружающим…

Приятно мне было услышать эти слова от старшего офицера, моего учителя, а теперь тоже воздушного бойца.

— Я всегда буду благодарен, Алексей Николаевич, за то, что вы тогда помогли мне. Не будь этого — вся жизнь моя могла сложиться совсем иначе. Даже страшно подумать… — Сказал это и тут же вспомнил печальную историю одного из наших летчиков, которая не давала мне покоя. После разговора с Горбачевым она стала для меня еще более понятной. А история эта такова.

Летчик, о котором идет речь (назовем его Борисом Ивановым), молодой, энергичный лейтенант, тоже бывший инструктор, мечтал о боевых вылетах, атаках, победах, славе, жил мыслью хотя бы однажды побывать в настоящей воздушной схватке, сразить противника, предстать перед товарищами с заслуженной боевой наградой. Стремления Иванова можно было лишь приветствовать, если бы они были продиктованы не только тщеславием. В этом, к сожалению, я не уверен. И жалею, что очень недолго знал Бориса, чтобы иметь право утверждать обратное. Перевода в наш полк он добился с помощью брата, служившего в одном из вышестоящих штабов, и прибыл к нам уже в конце войны. В то время советская авиация безраздельно господствовала в воздухе. Новичку в такой обстановке было весьма непросто добиться, чтобы о нем заговорили однополчане. А Борис мечтал заслужить признание товарищей, самоутвердиться среди испытанных воздушных бойцов. Желание добиться цели любой ценой притупляло у него чувство бдительности, порождало беспечную самоуверенность, пагубную для летчика. И беда не заставила себя ждать.

Помню, в апреле 1945 года, когда мы завершали разгром окруженной в Кенигсберге вражеской группировки, гвардии лейтенант Борис Иванов, погнавшись за одним из последних «Мессершмиттов», которые еще решались подниматься в воздух, пренебрег элементарными правилами ведения боя и в результате подставил свой самолет под огонь фашистского истребителя.

Это была последняя боевая потеря нашего полка — горькая и бессмысленная…

Нелегкую науку проходил на фронте человек, прежде чем стать настоящим воздушным бойцом. Не каждому она была под силу. Не под силу оказалась эта наука и Борису Иванову. Мы жалели его и досадовали. Досадовали, потому что за всем случившимся видели только бесшабашную удаль и бессмысленную погоню за призрачной славой.

Внимательно выслушав меня, Алексей Николаевич неожиданно спросил:

— О Кожедубе слышал?

Имя моего товарища по Чугуевскому училищу прозвучало неожиданно, я даже не сразу сообразил, что речь идет об Иване Кожедубе. А когда понял это, сказал:

— Мы с ним не один пуд соли съели в училище!