"Возвращение в Рай" и другие рассказы

«Господи Иисусе! Как я хочу домой!» — то и дело вырывалось у меня. Так плохо и тоскливо мне было только в детском садике и в армии на первых порах. Домой, к жене и детям, в нашу северную сырость и серость меня тянуло немилосердно. Мягкий климат и природная роскошь Апеннин умножали мою тоску многократно. Я понимал, что внешний рай при внутреннем одиночестве только увеличивает страдания. Того же мнения я и сейчас.

Я спустился вниз на гладкий булыжник мостовой и поспешил к местному бару. Там был телефон. «Io voglio telefonare», — обратился я к барменше, и она дала мне в обмен на несколько евро телефонную карточку. Кабинка была рядом.

Из такой же кабинки я по вечерам звонил из Киева во Львов, когда учился в семинарии. Трубки в переговорных пунктах пахли тогда чужим дыханием. Воздух в кабинках был вечно несвеж, и пластиковые стены были покрыты номерами чужих телефонов. Здесь было иначе. Чисто и аккуратно. Еще бы, сюда же не выстраивается ежедневно очередь из полсотни человек.

Здесь же не слышится разноголосица из всех языков земного шара. Здесь только я, говорящий по-русски, хочу дозвониться домой, потому что с мобильного при моем счете хватит только на пару эсэмэсок.

Но эта карточка, эти дополнительные наборы цифр! Я впопыхах нажал не на ту кнопку. Трубка отозвалась короткими гудками, и у меня в мозгах издевательски замелькали обрывки фраз из песни Высоцкого: «Стала телефонистка мадонной…» Хрип и удары по струнам. «А, вот уже ответили. Ну здравствуй, это я…»

Там, в песне, ему уже ответили. Здесь, в Италии, я еще не дозвонился. Смотрю внимательно в инструкцию, нажимаю кнопки. Ну-у-у! На другом конце света, на другом конце провода раздался голос жены, приглушенный расстоянием, кажущийся слабым, как у больного ребенка. Мелькнуло удивление — ведь обычно слышно так чисто, будто ты говоришь лицом к лицу. Уже через секунду накопленная тоска вырывается из меня, и я кричу в трубку, кричу, чтобы лучше было слышно, что я измучился в этой благословенной Италии, что я хочу домой, что я больше никуда не поеду, если вернусь живым и невредимым.

Время закончилось быстро. Когда я вышел из кабинки с видом двоечника, удаленного с урока, в баре стояла тишина. Местные деды, пившие за столиками у окон свой кофе, пристально смотрели в мою сторону. Дым их сигарет струйками поднимался вверх и там рассеивался лопастями вентилятора. Барменша с сочувствием матери смотрела на меня. Ее влажные глаза выражали жалость и зависть. Мол, вот ведь, любят люди и страдают на чужбине. Я кивнул ей, сказал «grazie» и пошел к выходу. Старики повернули лица к кофейным чашкам, опять стали затягиваться куревом и разговаривать.

Через час машина несла нас по узкой дороге, петлявшей в горах над морем. Деревушки, высоко забравшиеся к небу, одна другой краше, встречали нас по пути. Я ехал и думал, что понимаю Тарковского. Если бы я был кинорежиссером и меня выгнали из страны, мой фильм тоже назывался бы «Ностальгия».

ВАЛЕРА

Ты спрашиваешь, почему я грущу? А когда ты видел меня веселым?

Понимаешь, у меня умер друг. Я и не думал, что он мне так дорог. А вот позвонил ему, а детский голос отвечает: «Папа умер». Я, где стоял, там сел и заплакал. Валера умер! Не могу представить его бездвижным. Не могу представить гранитный памятник с его фотографией, на которой он улыбается.

Он был доктор. И в этом тоже есть какая-то доля издевательства. Он был хороший доктор, грамотный, внимательный, серьезный. Но доктора тоже умирают, а священники тоже грешат. Разве это не ужас? А ты все спрашиваешь, отчего я грущу.

Гепатит залез в его печень давно. Он рассказывал мне, что в болезнях много мистики. Вирусы ведут себя не просто как живые, а как живые и умные. Они приспосабливаются к лекарствам, изменяются, затаиваются. Они могут делать вид, что уже умерли, что побеждены, и человек успокаивается, начинает беспечно радоваться, нарушать режим… Потом болезнь вспыхивает вновь, но на этот раз очаги поражения глубже и опаснее, а старые лекарства уже не действуют. У Валеры был именно такой случай.

После первой опасной вспышки, когда специалисты говорили о двух-трех оставшихся годах, он прожил еще десять лет. В этот период мы и познакомились.

На его месте можно было по-христиански вымаливать у Бога или, как делают многие, по-язычески ждать от безликого космоса подачки в виде продления срока. Можно было истратить все деньги на новые лекарства. А можно, сколько Бог пошлет, жить полной и красивой жизнью, радуясь каждому дню и тем более каждому прожитому году. Они с женой сумели заново влюбиться друг в друга и были так взаимно нежны и внимательны, что многие, быть может, им завидовали.