Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917

Казалось, все идет прекрасно. Дума «властно» вмешалась во внешнюю политику и одобрила Извольского [240]к более решительным шагам на Балканах; приняла закон 9 ноября и открыла эру «органического устроения» деревни. На очереди стояло дальнейшее «оздоровление страны». И люди 3 июля уже предсказывали скорое наступление тех дней, когда горшок щей появится на столе у каждого русского крестьянина. Казалось, все идет прекрасно... Как вдруг в том государственном котле, где изготовлялись щи национального благосостояния, оказался — таракан; «Осведомительное бюро» попробовало было его не признать. Но таракан выдался уж слишком матерый: его заметили даже на французской бирже, где незадолго перед тем Коковцов учел эти самые щи — по весьма жалкому курсу. Волей-неволей пришлось давать объяснения пред Европой. Так выросли совершенно не предусмотренные думскими режиссерами дебаты об Азефе [241].

Больше всего волновались либералы. Они одновременно скорбели и ликовали: ликовали, ибо они «всегда это предвидели», скорбели — за русскую государственность. Но больше все-таки ликовали: мировой азефский скандал одним концом бил по «революции», другим — по военно-полевой столыпинщине; кому же и быть в выигрыше, как не либерализму, который стоит между ними? Набоков [242]готовил новое и безукоризненное определение провокации, Маклаков [243]искал «общей почвы», т. е. общей «большой посылки» для объединения с министерством («государственность», «законность» и пр.), а Родичев [244]лихорадочно перелистывал речи Мирабо [245]. Увы! жестокое разочарование ожидало их.

В первый момент господами положения овладела растерянность, граничившая с оцепенением. Конечно, совершенно правы ораторы левой, что дело Азефа не единично, а типично и от тысячи других подобных дел отличается лишь масштабом. Можно сказать, что в каждой ложке правительственного умиротворения сидит маленький таракан. Но тем не менее арифметическая сумма всех этих тараканов еще не дает Азефа. Здесь мы имеем именно тот случай, когда количество переходит в качество. Как ни закалились октябристские мозги в огне контрреволюции, но и им трудно было переварить тот факт, что страшная террористическая организ. является орудием революции только с одной стороны; с другой же стороны — это лишь кегельный шар в руках охраны, причем роль кегельных болванок выполняют губернаторы, министры и великие князья. Октябристы потребовали десять дней на размышление. «Это дело надо разжевать», — откровенно признался их оратор фон Анреп. В действительности же прошло целых пятнадцать дней, прежде чем они разжевали Азефа.

11-го февраля Столыпин выступил с разъяснениями по предмету запроса. Нужно отдать справедливость этому рыцарю виселицы: он знает своих людей. Он знает своих оппозиционных погромщиков, своих друзей справа, которые всегда простят ему его «конституционный» жест ради трех тысяч виселиц, которые он построил; и он знает своих оппозиционных либералов, своих враго-друзей слева, которые в трудную минуту всегда простят ему его три тысячи виселиц ради его конституционного жеста. И лучше всего он знает своих «без лести преданных» октябристов, эту пьяную от благодарности восторга орду, которая видит в нем Георгия Победоносца контрреволюции, сохранившего за собственниками их собственность и введшего их — за хвостом своей лошади — в зал Таврического дворца. Спасенные от «ужасов» экспроприации, они готовы благодарными языками слизывать не одну только ваксу с его сапог.

Никому так не нужна благородная внешность, как шулеру: она для него то же, что ряса для священника. И чем он наглее, тем большим благородством должен отличаться его жест. Нужно опять-таки отдать справедливость Столыпину: безошибочным инстинктом варвара он быстро ориентировался в чуждой ему обстановке парламентаризма, и, не заглянув даже в школу либерализма, он без труда усвоил себе все то, что нужно палачу, чтобы казаться джентльменом. Еще ведь только вчера, во время экзекуции саратовских крестьян, он умел «разговаривать» не иначе, как на языке камаринского мужика. А сегодня — сегодня он парламентарий с головы до ног! И стоит ему сделать движение рукой, натертой до мозолей веревками виселиц, и он — по «Голосу Москвы» [246]— мгновенно рассеивает «те пугливые сомнения, которые, может быть, шевелились» в верных ему третьеиюньских сердцах.