Возвращенцы

Выступает актер Ливанов и рассказывает «бородатый» анекдот о Сталине – я его слышал еще в 60-е годы – все смеются… Встает всеобщий любимец Якубович, изображает шуточную пикировку со Швыдким и под одобрительный шум зала разыгрывает сценку из своего «Поля чудес»… Пытался я было два-три раза затеять реальный разговор о том, что, воспитывая «человека игры», мелкого авантюриста и потребителя шоу, наши «воспитатели чувств» играют с огнем, что киллер, застреливший основоположника жанра Влада Листьева, тоже ведь был по натуре игроком, что убийство – высшая кульминация, развязка в «игре жизни», насаждаемой сидящими в зале, что Сталин не зря с мистической точностью сказал про авантюриста Гитлера, когда узнал о его самоубийстве, – «доигрался подлец». Но все мои попытки свернуть в «мировоззренческую», глубокую колею пресекались, как нечто нарушающее правила игры, как что-то почти неприличное и даже нецензурное, как досадно чуждая всем им, пришедшим сюда потусоваться и ощутить свою естественную и приятную общность друг с другом…

В один из моментов этого идеально организованного, отлаженного шоу я огляделся и увидел по периметру зала резиновые надувные фигуры, изготовленные в форме человеческих тел. Они, как бы смонтированные из громадных разноцветных презервативов, раскачивались под потоками воздуха в разные стороны. Бороться с этими безглазыми надувными монстрами было бесполезно! Они колыхались, уклонялись от моих ударов, гримасничали, дразнили меня: попробуй попади в нас, сбей с ног, нанеси удар – мы тени, мы существа виртуального мира!

«Где-то подобную сцену о бесполезности борьбы с существами иного мира читал из классики», – подумалось мне, а когда я пришел домой, вспомнил: «Это из Гоголя!» Полез на книжную попку, открыл «Пропавшую грамоту», нашел место, где наивный малороссийский казак в поисках заветной грамоты попал в застолье к нечистой силе: «придвинул к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины, взял вилку, мало чем поменьше тех вил, которыми мужик берет сено, захватил ею самый увесистый кусок, подставил корку хлеба и – глядь, и отправил в чужой рот. Вот-вот, возле самых ушей, и слышно даже, как чья-то морда жует и щелкает зубами на весь стол. Дед ничего; схватил другой кусок и вот, кажись, и по губам зацепил, только опять не в свое горло. В третий раз – снова мимо. Взбеленился дед; позабыл и страх, и в чьих лапах находится он. Прискочил к ведьмам: – Что вы, иродово племя, задумали смеяться, что ли, надо мною?»

А если говорить серьезно, то не раз от невозможности сказать все, что я хочу, во время передачи у меня буквально пересыхало во рту, И половина моих заготовок от отчаяния улетела из моей головы. Я жаждал сказать о том, что никакого достойного уважения к культуре и ее творцам у наших папарацци нет. Даже к людям, нужным им в политической игре, они относятся с циничным пренебрежением. Когда умер столь милый демократам несчастный ниспровергатель советской жизни Виктор Астафьев, российское «Настоящее радио» 30 февраля 2001 года в 9 часов утра объявило, что «умер писатель, на которых держится Россия, всемирно известный Виктор Астахов». Три раза в тексте некролога мелодичный женский голос повторял: Астахов. Не поперхнулся, не поправился. Не извинился. Зато, когда в том же феврале одновременно шла многодневная теле– и радиопанихида по одному из битлзов Харрисону, наши папарацци, произнося сотни раз его не самую простую фамилию, не ошиблись и даже не споткнулись не разу.

Хотел я еще спросить моего спарринг-партнера по подиуму Познера, уверявшего, что ТВ – это прежде всего коммерция:

«Владимир Владимирович, программа «Намедни» недавно рекламировала украинский фильм о Мазепе, в котором гетман, естественно, герой, а Петр I – выродок и педераст. Как Вы думаете, для чего это делается? Чтобы гривны заработать или хоть немного, но растлить наше понимание истории, Пушкина, Карамзина, Ключевского?» Но когда я постарался вклиниться в монолог Познера о коммерции, он резко клацнул зубами: – Не мешайте! Я Вас не перебивал! – что, впрочем, было истинной правдой, «Зачем я здесь сижу?» – подумал я. В этом гоголевском, надувном, пересмешническом мире свойской сплоченной компании мне ничего подлинного сообщить не дадут: ни вклиниться, ни нарушить течения событий, и, конечно же, никого не переубедить. Один, правда, Михаил Леонтьев вдруг неожиданно поддержал меня, сказав из публики, что он боится за свою дочь и запрещает ей смотреть телевизор… На секунду возникла неловкая пауза, но опытный Швыдкой какими-то фразами быстро исправил положение и вырулил на прежнюю игровую колею.

К нему, кстати, у меня нет никаких претензий.

Он не диктаторствовал, был вежлив и улыбчив, и, когда передача вышла в эфир, я увидел, что никаким сокращениям или искажениям слова, сказанные мною, не подверглись…