Возвратный тоталитаризм. Том 2

Эффекты наложения друг на друга противоречивых и как бы не согласующихся между собой представлений повторяются и фиксируются независимо от техники опросов или особенностей статистической обработки. Их нельзя объяснить и тем обстоятельством, что респонденты, давая содержательно различные ответы, мысленно ориентируются на разные воображаемые референтные «фигуры» вопрошающих: в одном случае – ответа ждет как бы представитель государства, на которого ложится отсвет величия, приоритетности важных государственных интересов, носитель коллективных символов и представлений, в другом – носитель «обыденного здравого смысла» и морали, ценностей и интересов общества, частного человека, оценивающего актуальные и исторические события со своей точки зрения. Эти семантические плоскости взаимодействия респондента и авторитетных инстанций, представленных интервьюером в ситуации опроса, можно разводить лишь теоретически, концептуально; в сознании и отдельного человека, и тем более в массовом сознании они смешаны, переплетаются, а главное – дополняют друг друга. (Собственно, на достижение такого результата и нацелена пропаганда.)

Амбивалентность массовых установок функциональна, она указывает на неразрывность сочетания национального величия с насилием, образующих характерную травматическую структуру национального сознания, особенность русской идентичности, ее коллективных мифов и символов. Одно не может быть выражено без другого[52]. В русской культуре закрепилась идея, что без жертв и крови, через утрату, через вынужденное принятие необходимости жертв значения высокого («по-настоящему» ценного, подлинного, важного) не могут быть артикулированы; в противном случае – это превращается в лицемерие, ходульные клише, словоблудие начальства или политическую риторику и пр. Такие шаблоны культуры отчасти обусловлены поверхностным, магическим или народным, «языческим» христианством («пострадать надо»), но отчасти они идут из совершенно другого источника: исторической практики утверждения коллективных символов и ценностей исключительно через государственное насилие (см. щедринское: «войны за просвещение»), принуждение, репрессии и властный контроль, ставшие привычными особенностями массовой социализации и образования. Поскольку государство здесь никогда не являлось инстанцией общих интересов, интересов общества (ни в царское, ни в советское, ни в постсоветское время), то выполнение социальных функций, все равно в какой сфере (от воинской повинности – священной обязанности и долга гражданина до контроля над моралью и культурой), не мыслимо без соответствующей доли принуждения (фальшивым синонимом которой выступают формулы «модернизация сверху» или «нам нужна одна победа, мы за ценой не постоим», особенно если это жертвы, приносимые обычными гражданами, а не властями предержащими). Соединения насилия и коллективных символов образует то, что называется «фасцинацией зла», обаянием или притягательностью государственной истории, величия империи или сакрализацией державной власти[53]. Значимость подобных структур коллективного сознания объясняет слабость потенциала гражданской солидарности (девальвации частных интересов, их стерилизацию ввиду «величия» национального целого, монопольно представляемого властями), что парализует возможности политических изменений в России.

Таблица 141.2

С каким из следующих мнений по поводу этих репрессий вы бы скорее согласились?

N = 1600.

Рис. 18.2. С каким из следующих мнений по поводу этих репрессий вы бы скорее согласились?

На вопрос (август 2009 года): «Как вы считаете, на ком прежде всего лежит ответственность за репрессии и потери нашей страны в 30-х – начале 50-х годов ХХ века?», – 19 % ответили на Сталине и ровно столько же – «на государственной системе», но относительное большинство (41 %) не склонно разделять эти понятия и ответственность, объединяя Сталина и государство в одно целое (6 % считали виновными «врагов нашей страны» или называли еще какие-то другие причины, 15 % затруднились с ответом). Такая картина массовых воззрений соответствует персоналистскому представлению об истории и социальной организации авторитарного социума, подтверждая вывод о слабой дифференциации социальной системы в новейшей России.