Возвышенное. После падения. Краткая история общего чувства

Произведения модерна, о которых мечтает Адорно и к которым обращается с критикой, двойственной природы: они провоцируют к созерцанию (и его заместителям все более утонченным, таким как интерпретация, дешифровка, «вчувствование»), но и к их внезапному, почти мгновенному разрушению. Вот почему так неустойчиво само эстетическое чувство, которое не переходит в догматику языка эстетических категорий. Отсюда и та сила метода, которая якобы должна сочетать в себе две нераздельные во времени процедуры. Критерий один: подлинное произведение искусства в момент своего восприятия должно разрушаться, «сжигать себя», стремиться к тому, чтобы это самоуничтожение было эффективным (и неизменно повторяющимся в восприятии): «…требуются произведения, сжигающие сами себя именно с помощью их собственного ядра, временного содержания, жертвующие своей жизнью ради момента явления истины и бесследно исчезающие, причем истина ни в малейшей степени не смягчает остроты ситуации»[193]. Или: «Великие произведения прошлого никогда не исчерпывались отражением этого мира, чаще всего они взрывают его путем отказа от него»[194].

Негативная диалектика Адорно – это способ, каким должно восприниматься время «после Освенцима», преодолеть которое можно лишь постоянным возобновлением памяти, борьбой с забвением (автоматическими механизмами культурной амнезии). А это значит мыслить против самого мышления: «Негативная диалектика требует саморефлексии мышления, что имплицирует со всей очевидностью то, что мышление, для того чтобы быть истинным, сегодня обязано всякий раз мыслить против самого себя (gegen sich selbst denken)»[195].

«Негативная диалектика» Адорно – удивительная книга: она рассматривает возможность философии в том времени, которое автором принято за исходно катастрофическое, а это время «после Освенцима», т. е. такое время, которое больше не то время, что было до, а то время, что после. Это время завершенное и в чем-то совершенно окончательное. Нет ли здесь различия в понимании времени «после Освенцима», которое могло бы охарактеризовать позиции Адорно и исследователей другого поколения (Ж. Лиотар, Ж. Дёлез, Дж. Агамбен)? Что это значит «после Освенцима»? Это же ведь не только символ Холокоста (всесожжения) и его имя, не только особое время, которое не должно повториться, но и лагерное Dasein, замкнувшееся на двух фигурах, чудовищно-извращенно, почти гротескно представляющих судьбу Возвышенного, т. е. человеческого, это все те же палач и его жертва. Бесстыдство палача и стыд жертвы (стыд выживших)[196].

Вот здесь, на мой взгляд, можно найти решающий раздел между позициями Адорно (и других представителей Франкфуртской школы) и теми поздними исследованиями, авторы которых обратились к анализу феномена жертвы. Решалась фундаментальная антропологическая задача: попытаться понять, каков минимум жизни, при котором возможно выживание, т. е. сохранение человеческого достоинства в абсолютно обесчеловеченных условиях немецких концентрационных лагерей. Позиция Лиотара отличается от позиции Адорно в толковании возвышенного как эстетической практики в современном искусстве. Сила воздействия отрицательного опыта «времени после» (после Освенцима) настолько велика именно своей «неразумностью античеловеческого», что любое высказывание о нем оказывается десакрализацией, «осквернением» тишины погибших мучеников. В сущности, для Лиотара (в отличие от Адорно) акцент эстетического переживания смещается к «чувствам жертвы».