Вперед, гвардия!

Очень лаконичная запись. А Норкин видит: лежат в рубке бездыханные командир и рулевой; катер, не управляемый никем, рыскает к берегу, вот-вот выбросится на него; пулеметчик Пестиков заглядывает в рубку и становится на место павших. Что заставило его поступить так? Что заставило его лезть в пасть смерти, когда спасение было рядом, когда до него в полном смысле этого слова можно было дотянуться рукой? Ведь катер шел к берегу, никто бы не упрекнул Пестикова в трусости: не может один человек вести катер в бой.

«В машине живой только один моторист Аниконов. Иду в Пинск. Десантники сами выгрузят боезапас».

«Выгрузка закончена. Раненых брать не стал, потому что катер от мины горит». «Аниконов, видать, убитый. Иду к своим».

А дальше — размашисто на обе страницы журнала:

«Ранили в ногу и в грудь. Пока смогу, буду вести. Ежели помру, то прошу передать комдиву Норкину, что про Крамарева я сказал сущую правду. Сынишку его отправьте к моим родным. Пусть заместо меня будет».

Ниже рука вывела привычное:

«Передайте поклон»,

— но в последнюю минуту Пестиков, наверно, решил, что нельзя этого писать в журнале, зачеркнул написанное и подписался:

«Гвардии матрос Пестиков».

Норкин прочел последние строки, однако у него не хватало сил закрыть журнал: глаза снова и снова возвращались к этим строкам. Он как бы слышал голос матроса, который первый зашел на катер:

— Заходим, а там все вповалку. Только он один как повис на штурвале, так и висит. Железо-то накалилось, притронуться нельзя, у него пальцы припеклись. Ватник тлеет. Ну, взяли мы его за руки, за ноги — и в речку… Затушили огонь…

Вот она, настоящая матросская порода! Нет, не Карпенко и ему подобные, а Крамаревы, Копыловы, Пестиковы — настоящий костяк флота. Что такое Карпенко? Радужный мыльный пузырь. Пшик, как говорят матросы… Жалко Даньку Мараговского… Он матрос настоящий, злой.

Норкин, погруженный в невеселые думы, не слышал ни приглушенных команд над головой, ни топота ног и даже вздрогнул от неожиданности, когда, согнувшись почти пополам, в каюту вошел Ясенев. Капитан-лейтенант попытался встать, но капитан второго ранга коснулся рукой его плеча и присел рядом на койку.

— Что читаешь? — спросил Ясенев.

— Записи Пестикова.

Ясенев молча взял журнал, бегло просмотрел его и, осторожно закрыв, вернул Норкину. Несколько минут оба молчали. Ясенев распахнул на груди китель и сказал:

— Душно у тебя. Открой иллюминатор. — Тогда свет гасить надо.

— Или нам впервые в темноте разговаривать?

В каюте темно. Синеватым кругом кажется иллюминатор. К нему тянутся струи табачного дыма, его изредка пересекают трассирующие пули, похожие на падающие звезды.

— Что с тобой, Михаил? — спрашивает Ясенев.

— Как что? — удивляется Норкин. — Все в порядке.

— Нет, не то… За парткомиссию обижаешься?

— С чего вы это взяли, товарищ капитан второго ранга?.. Такой, как всегда.

— Вот и врешь!.. Потому и завернул к тебе, что ты не такой, как всегда. Угрюмый ты, Михаил, какой-то стал.

— Нечему радоваться, — буркнул Норкин. Он стиснул руку коленями, приподнял плечи и замер.

— Давай выкладывай… Разрешим сомнения и забудем о них.

— Одним махом всех убивахом? — усмехнулся Норкин.

— Не хочешь говорить? Тогда я скажу… — Ясенев вздохнул, щелкнул портсигаром, закурил и продолжал: — Конец войны близок, ты его видишь и…

— Товарищ комиссар! — невольно вырвалось у Нор-кина. Ясенев замолчал: он знал, что если Михаил-называет его комиссаром, то, значит, он сильно взволнован. Минуточку терпения — и заговорит сам.

И Норкин заговорил. Он долго возмущался поступком Карпенко, потом замялся на мгновение, раздумывая, говорить дальше или промолчать, и решил сказать.

— Глянешь — вокруг тебя Семеновы, карпенки разные! Ты бьешься лбом о стену, жизни не жалеешь, а они… Откуда они взялись?.. Я понимаю, что служили они и до войны, и в сорок первом году. Но почему их не видно было? Словно прятались где-то.

— Да, они прятались, — подтвердил Ясенев. — Рядом с нами жили, а мы их не видели. Не видели потому, что они в то время маскировались. Приспосабливались к народу, к нам. В те годы они не давали свободы себе. Страшно им было… А сейчас, когда на нашей улице праздник, выпрямились, раскрываются… Да и мы добрее стали. В сорок первом году сразу бы их за шиворот взяли, а теперь либеральничаем… Только единицы у нас Семеновых и Карпенко. Сам знаешь, что с ними кончено.

— Это у нас не стало ни Семенова, ни Карпенко. А сколько их еще в других частях? Почему сегодня дали возможность немцам подтянуть силы? Теперь, пока вышибем их, сколько голов положим?.. Злость меня душит! Взял бы всех гадов за горло и задушил собственными руками!